И нитка втрое скрученная...

— Валяй, валяй, надраивай, замечательно они будут выглядеть, когда ты припустишься за автобусом.

Рональд был франтоватый малый.

— Ладно, это, кажется, мое дело, верно? — бросил Рональд. Он положил сапожную щетку на платяной шкаф и пошел на кухню.

— Поесть готово? — послышался оттуда его недовольный голос.

А голос матери отвечал:

— Подождешь немного. Прежде всего я бы поздоровалась.

— В таком случае, здравствуйте, — проворчал Рональд и повысил голос: Почему человек вечно должен дожидаться своей жратвы?

— Что это ты такой раздражительный? — прикрикнула на него мать. — Ишь, важный какой стал.

Чарли хмыкнул. Затем поднялся, подошел к платяному шкафу, открыл скрипучую дверцу и вытащил из стопки белья свою старую защитного цвета рубашку. Встряхнул ее, она развернулась, натянул через голову и, на ходу заправляя в вылинявшие джинсы, тоже пошел на кухню.

4

Рональд сидел на скамейке у стены за выскобленным дощатым столом и жадно глотал из эмалированной щербатой миски горячую овсянку. Кухня, как и весь дом, была маленькой и тесной, и перемещались в ней с осторожностью, по очереди, чтобы разойтись и не столкнуть чего. Скамейка и несколько ящиков, таких, чтобы они могли свободно задвигаться под стол, служили сиденьями, а по стенам висели закопченные сковороды и кастрюли. Стены были из старого рифленого железа, изнутри кое-как выкрашенного. Они держались на деревянных подпорках, наворованных или принесенных со свалки. За дверью висел старый календарь с изображением веснушчатого голубоглазого мальчика с золотыми кудряшками, ласкающего неизвестной породы щенка со счастливой собачьей физиономией. Картинка называлась «Приятели», но подпись вместе с названием мебельного магазина, выпустившего календарь, была замазана коричневой краской. Потолок из листьев картона разбух и провис, и, чтобы не задеть его, мужчинам приходилось пригибать голову. Он был черный и заплесневел от сырости. Во всем доме стоял запах плесени, но его давно перестали замечать.

Рональд уткнулся в тарелку и мрачно поглощал свой завтрак. Свет от лампы бросал блики на его напомаженную голову. Он во многом еще был подростком, трудный возраст отражался в ожесточенном взгляде карих глаз, в презрительной ухмылке рта и в дерзкой отваге его затаенных мыслей, злобных как цепные собаки.

Чарли сказал, входя в теплую кухню и вдыхая запах горящих дров и булькавшей на огне овсяной каши:

— Доброе утро, ма. Опять потекла эта чертова крыша.

— Придется тебе ею заняться, — сказала мать, не поворачиваясь от плиты. — В нашей комнате тоже сыро. — И Рональду: — Ты бы поторапливался. Пропустишь первый автобус. — И снова Чарли: — Дом того и гляди рухнет. Не знаю, что и делать, отец-то совсем болен.

— Болен, — передразнил Рональд, выскребая из миски остатки каши и поднимаясь. — Он уж болен черт-те с каких пор.

— Ты все-таки придерживай язык, когда об отце говоришь, — оборвала его мать.

Чарли посмотрел на своего младшего брата.

— Молчал бы, если нечего сказать. Не ты этот дом строил, не ты его чинишь, не тебе и говорить.

— Придирайся, — огрызнулся Рональд, хватая со стола у своей тарелки пакет с бутербродами. — Вечно придираются, придираются, придираются…

— А ну замолчи, чертенок, — прикрикнула мать и пригрозила ему разливательной ложкой. — Замолчи и отправляйся на работу.

Рональд сунул за пазуху пакет с бутербродами и стал выбираться к двери. Он поднялся, нахмурившись, встал к ним спиной, долго возился с задвижкой, пока наконец не распахнул дверь. Завеса мелкого дождя заполоскалась перед ним покрывалом из жидкого кружева.

— Только и знаете, что придираться, — сказал он, шагнул в посеревшую уже темноту и хлопнул за собой дверью.

— Просто не знаю, что с ним будет, — сказала мать, смахивая с лица прядь волос. На лбу остался след от руки, вымазанной в овсянке. — Отец ваш совсем плох, и Каролина не сегодня-завтра разрешится. А ему все трын-трава.

— Да ничего, Ронни хороший парень, — сказал Чарли. — Он еще исправится, ма, вот увидишь. — Он улыбнулся ей. — Ну, ладно, пойду взгляну, как там сегодня наш старик.

Он прошел за занавеску в другую комнату. Пламя свечного огарка, дрожавшего от сквозняка на хромом комоде, накренившемся на неровном полу, бросало неверный свет на убогую обстановку. На широкой, прогнувшейся, дребезжащей от каждого движения кровати из-под вороха старого тряпья виднелась голова старшего Паулса. Огарок высвечивал белки его глаз и отражался в медном шарике на спинке кровати.