И обратил свой гнев в книжную пыль...

И по этому городу с его неуютными домами-коробками тоже прошли первые шумные колонны демонстрантов с пестрыми, большей частью красными знаменами, скандируя немыслимые в приличном обществе требования. Штутгартцы скорее с удивлением наблюдали за этими новыми веяниями времени, чем относили призывы конкретно к себе. Для нас же в воздухе запахло ожиданием перемен!

Примечательным для сбившихся в кучку сотрудников этого издательства, с которыми я дневал и ночевал, было то, что впоследствии ни у кого из этой группы не завязались друг с другом длительные дружеские отношения. Это был сиюминутный союз, возникший из сложившихся в «горячей» ситуации условий, тут же и распавшийся, как только ситуация стабилизировалась.

Туда входили упоминавшийся уже вначале Гельмут Ган, помощник председателя правления, единственный штутгартец — знаток всех погребков и пивных, а также «замыслов», вынашиваемых руководством. Еще была голландская пара — Фрувайн и Фекко Снатер. Я встретил Фекко еще раз в конце восьмидесятых, когда он ненадолго, но с большим успехом вошел в руководство крупного голландского издательства «Elsevier». Был еще один очень симпатичный голландец, ван Дален, который вскоре после моего отъезда из Штутгарта умер от неизлечимой болезни. Конечно, сюда входил и Франц Грено вместе с графиней фон Финкенштайн, время от времени присоединялась также Эльке Шаар, через два года последовавшая за мной в отдел зарубежных выставок во Франкфурт, секретарша шефа фрау Тойфель и телефонистка, отвечавшая по совместительству за приемы в издательстве, Кристиана А.

Кристиана была тоненьким, как тростиночка, длинноногим существом с детским личиком а-ля Пеппи Длинный Чулок. Только что избежав неудачного брака, она была буквально одержима страстью к эксцентричной жизни.

Кристиана стала для меня, все еще не пережившего утрату амурных отношений, с чем я долго не мог справиться душевно, идеальным партнером, как и я для нее по той же причине. Мы накинулись друг на друга, как два беснующихся оголодавших зверя, и каждый искал в другом что-то свое, но только не общее для двоих. Мы бросились очертя голову в бездонные пропасти чувственных страстей, взмывали в отчаянии на головокружительную высоту, чтобы вдруг рухнуть оттуда на простыни той самой просторной кровати, которую я приобрел несколько месяцев назад для семейного гнездышка.

Покинув Штутгарт, я покинул и эту женщину. Покинул «друзей» и то удивительное промежуточное время своей жизни, которая до того была отмечена печатью глубинной задумчивости, внутренней борьбы и преодоления душевных противоречий и несогласия с самим собой. Я отправился во Франкфурт без всякого сожаления, без боли расставания, даже ни разу не оглянувшись назад.

Первого июля 1968 года я приступил к работе на оптово-розничной выставке-ярмарке Биржевого объединения германской книжной торговли на Кляйнер-Хиршграбен во Франкфурте, фирме-устроителе Франкфуртской книжной ярмарки, но то, что именно ей я посвящу всю свою дальнейшую жизнь, я тогда не предполагал.

Вторжение в Чехословакию войск стран — участниц Варшавского договора положило внезапный конец полной надежд на пробуждение Пражской весне Дубчека и его прогрессивных соратников. Утром 21 августа отсвет этого кошмара лежал на лицах всех, кто ехал со мной в трамвае из франкфуртского предместья Бонамес, где я жил в меблированной комнате, в город, а там на улицах люди собирались в кучки вокруг прохожих, у которых в руках были транзисторы.

Я вдруг проникся серьезностью политических событий сегодняшнего дня. По телевизору я увидел, как рухнули все надежды моих чехословацких сверстников, я с ужасом смотрел, как они в бессильной ярости кидаются на советские танки. Неужели ничего нельзя сделать? Неужели действительно вообще ничего нельзя сделать?

Я впервые сознательно ощутил присутствие той огромной и мощной империи, где так извратили прекрасную мечту о социалистическом равенстве людей и которая к тому же начиналась совсем близко от меня — на берегах Эльбы, откуда немецкие военные силы, облаченные в прусские униформы, были посланы к тем, кто предпринял еще одну отчаянную попытку спасти хоть что-то от той светлой мечты.

Через год — так было записано в планах отдела зарубежных выставок — я буду стоять на той самой Вацлавской площади в Праге, где сжег себя в знак протеста отчаявшийся студент Ян Палах. Я использую этот маленький пятачок, тогда еще не полностью изничтоженный варварами-оккупантами, в своем диалоге с читателями на зарубежной выставке немецкой книги карманного формата.

Но как рассказать этим людям, разрывавшим на груди рубашки и подставлявшим голую грудь под направленные на них танковые орудия, что то, что отображено в наших книгах, и есть свобода, которой они, к сожалению, здесь у себя не добились? Уместно ли похваляться перед голодными, что называется, манной небесной?