И обретешь крылья...

Доктор Меллингер был мне симпатичен — бодрый, с чувством юмора мужчина, с которым я охотно общалась. Хотя предоставить мне желанный гипноз он оказался не готов. Кроме того, он полагал, что анализ и беседа могут иметь форму нежности. Еще три года назад эта фраза заинтересовала бы меня, сейчас — нет. При слове «нежность» я думала о Симоне и о том, что он каждый день обнимает свою жену. Эти мысли приводили меня в состояние агрессивности по отношению к теориям неотомщения. Я желала ему счастья, даже если это было только псевдосчастье, но при этом хотела уничтожить его, как он едва не уничтожил меня. Мои фантазии стали чем-то самостоятельным: плеснуть кислотой в лицо, искалечить, заложить бомбу, разбить машину, приковать цепью в подвале и каждый день мучить.

С доктором Меллингером у нас была волнующая беседа, во время которой он пытался подтолкнуть меня к объяснению обуревавших меня чувств и эмоций. Однако мне этого совершенно не хотелось, учитывая то, что на этих чувствах и эмоциях я прожила последние несколько лет.

— Неужели вы не видите, что со мной делается? — говорил он, вы же заставляете меня скакать с вами от мысли к мысли, умело провоцируете меня — и я скачу с вами!

— Когда вы меня спрашиваете, я только отвечаю, сказала я. — Я же не могу управлять тем, что за меня отвечает в данный момент — разум или чувство.

В следующий раз речь шла о Симоне и о том, что, возможно, я для того постоянно напоминала о его предательствах, чтобы продемонстрировать, насколько я человечнее его. В случае с Янни я доминировала в профессиональной области: у меня было имя, у него нет. А перед Симоном я блистала интеллектом, риторикой и зрелостью характера.

— Разве вы не понимаете, что делали с ним здесь? — сказал доктор Меллингер, указывая на голову. — Вы имелиего таким образом!

Ага. Итак, словесное насилие. Я, значит, подчиняла его с помощью слов, а он меня — своими отказами. Борьба силы-слова против ничего-не-делания.

— Вы хотите доказывать мужчинам, что вы — больший мужчина, чем они.

Ага, теперь он подошел к фрейдовской байке о зависти к пенису! К черту Фрейда! Я лучше — и прежде всего как человек!

— А вы сказали бы так, будучи женщиной? — спросила я.

— Пожалуй, нет, тут вы правы.

По крайней мере, в этом он признался. Женщина-аналитик, скорее всего, сказала бы:

— Вы ужасаете мужчин своей энергией, провоцируя на реакцию, которую сами же не желаете выносить. Это — одна из главных проблем нашего поколения.

Промежуточная стадия на пути к женской революции?

Меня хотят перетрахать или переговорить? Я пугало для мужчин? Да — и по праву! Что это значит? Каждая интеллигентная женщина имеет миллионы естественных врагов — это все мужчины! Но почему, черт подери, я все время нарываюсь на таких мужчин, которые настолько ниже меня в одних отношениях и настолько выше в других? Все время эта фатальная смесь презрения и уважения… Либо Бог, либо конюх, либо шут.

В наших беседах с доктором Меллингером мы кое к чему пришли, но продвинулись не настолько далеко, чтобы распутать всю головоломку. Каждый раз, когда в наши беседы начинал просачиваться Фрейд со своей завистью к пенису, я скисала.

— Этот мужчина довел вас до невроза, — сказал доктор Меллингер.

Ага. А теперь? Это оскорбление, которое волнует мне кровь? Оно мне нужно как провокация, чтобы взбодриться? Это тот секс? И он тоже. Это поведение Мачо, подчинение, грубость, которые пробуждают по-собачьи сладострастное желание отдаться? Реагирую я как мужчина — или как женщина? И то, и другое! Я реагирую с готовностью и к борьбе, и к покорности одновременно. И это хорошо.

Очевидно, это не укладывается в терапевтические рамки нормы?

У мужчин всегда больше юмора, больше жесткости, больше настойчивости, больше силы — а проклятый пенис — это самое последнее, чему я у них завидую. Такое безумное утверждение могло родиться только в перекошенных мужских умах, каковым и обладал Фрейд. Я завидую их господствующему положению, которое они занимают повсюду, их вседозволенности, их первоочередности, их уверенности в том, что они все знают лучше всех. А что они знают лучше всех? Ничего! Но они утверждают это ежедневно. То, что нам приходится высиживать птенцов, они изображают как слабость, сами в это время оставаясь свободными и отговариваясь якобы заботой о птенцах, имеют возможность улететь из гнезда. И называли силой то, что было не чем иным, как увертками. И вот теперь мы должны быть рады на веки вечные тому, что мужчины везде считаются головой, а нам отведена скромная роль чрева. Черт подери!

Динамика, целеустремленность, пробивная сила, воля — формы энергии, которые принято считать мужскими, откуда следует, что энергия и динамика сами по себе суть черты мужские. Но это не так! Это все — условность, клише! Или все же нет?