И огонь пожирает огонь

— Сельма! — кричит кто-то с лестницы.

Но Сельма не отвечает. Положив руку на живот, начинающий выступать под свободным платьем, она слышит лишь хрип девочки, которая внезапно упала прямо на клумбу и забилась в припадке эпилепсии. Сельме и самой точно не хватает воздуха среди этой шумной, говорливой толпы; перебивая друг друга на своем певучем языке, столь не похожем на классический испанский, оставшийся у нее в памяти со времен лицея, они взвешивают свои шансы или ругаются на чем свет стоит. У Сельмы такое ощущение, будто она слишком туго затянула бандаж, хотя его на ней вовсе нет. Она устремляет взгляд вдаль. Туда, где за посольским садом утопает в зелени городской парк, настоящий ботанический рай; там важно расхаживает по дорожкам старик сторож в соломенно-желтой униформе, там струи большого фонтана непрерывно освежают воду, чтоб не подохли золотые рыбки, и пенящийся каскад падает в искусственную реку, вьющуюся вдоль газонов, которые тщательно выстригает механическая косилка, волоча за собою набитый травой мешок.

— Да, скажу я тебе, дорогая, мы с тобой умеем выбрать уютное местечко! Всякие головорезы летят на нас, как на приманку! Последний раз это было в Греции.

Сельма наконец оборачивается. В дверном проеме — косяки, кажется, сейчас треснут, распертые его могучей фигурой, — расправив широченные плечи, на которые не лезет ни один готовый костюм, стоит Оливье, ее супруг-великан, и откуда он только взялся в этой их ничем не примечательной семье?! Все такой же внушительный, но далеко не такой добродушный, как обычно, Оливье ворчит, тряся взлохмаченной шевелюрой, столь же черной, как и густая поросль, торчащая из расстегнутого ворота рубашки:

— Чисто сработано! Как говорит патрон, это демонстрация бессилия народа перед лицом сокрушительной мощи современной армии. Люди против танков — какое уж тут сопротивление.

Сельма качает головой; в этом он весь — ее черноволосый брахицефал: когда он возмущен, ему необходимо высказаться, и он будет говорить, не закрывая рта и не думая о том, что ее и так тошнит.

— Эти господа из хунты — люди, конечно, не мягкие, но соображают, что к чему! Железные дороги, шоссе, телевидение, порты, почта, газеты — они прежде всего захватили средства массовой информации и узлы связи и тем разобщили противника. Идеальная модель переворота.

— Ты говоришь так, будто они уже выиграли, — замечает Сельма, покусывая ноготь.

— К сожалению, это совершенно ясно.

Оливье подошел к ней; обняв ее за плечи, он тоже обозревает толпу беженцев: только у троих при себе чемоданы, остальные, лишившись всего, топчутся на клочке родной земли, с которой им скоро ради спасения своей жизни придется расстаться. Официант обносит всех бутербродами и стаканчиками из вощеной бумаги; другой — ходит с кувшином и разливает мутноватую жидкость. Сельма открыла было рот, но тут же передумала… К чему, в самом деле? Отождествить лицо с именем — а она узнает здесь многих — значит придать человеку вес, которого он уже не имеет, сделать его первым в числе несчастных.

— Хоть бы они галстуков не надевали, — непонятно почему шепчет она.

На что Оливье тут же реагирует по-своему:

— Ну, эти-то выйдут из воды сухими. А вот тысячам безвестных на заводах и в бидонвиллях, с которыми сейчас будут нещадно расправляться, — им мы ничем не можем помочь… Хунта ведь действует у себя дома, значит, все права на ее стороне. За истязание детей суд в любом государстве лишает отцовства. А за истязание народа ООН должна была бы иметь право вводить свои войска, лишать страну суверенитета.

— Jag alsker dig,[3] голубая каска, — говорит Сельма; иронизируя, на этот раз, правда, мало уместно, она любит мешать языки. — А что должна делать я?

— Приказ патрона: переоборудовать кабинеты в спальни. Я возвращаюсь на свое место у двери — принимать людей. А ты спустись вниз и займись детьми.

— А с нашим что будет? — спрашивает Сельма, сдвинув светлые брови.

— Заберем его завтра. Все, кто на полупансионе, сегодня остаются ночевать. Начиная с шестнадцати часов на улицах запрещено всякое движение.

Тон у Оливье изменился: тревога овладела и им. Молча, сразу став внимательным мужем, он повел свою супругу — вместе с будущей дочкой — вверх по лестнице, ограждая от возможных столкновений, ибо люди непрерывной чередой одни спускались, другие поднимались, груженные непонятно откуда раздобытыми матрасами и одеялами. С грудой подушек в руках сам господин Мерсье — сиречь посол — включился в дело.

— Смотри, осторожней! — на ходу бросает он Сельме, которую зовет на «ты», поскольку знал ее еще ребенком, когда служил в Стокгольме. — А вы, Оливье, не забудьте: вы мне должны бутылку шампанского. Я же говорил вам, не пройдет и недели, как президент будет у них в руках. Так оно и оказалось, и неизвестно даже, какова его судьба.

И он со своей ношей карабкается дальше. А супруги быстро сходят вниз. Здесь толпа становится такой плотной, что Оливье с трудом пробивает через нее дорогу жене.