И откуда вдруг берутся силы…

Я думала тогда, что моя фронтовая биография закончена и, честно говоря, в тот момент не слишком этим огорчилась. Устала очень и, главное, мечтала поступить в Литературный институт.

«Следовать пешком» из Горьковской области до Москвы было трудновато. Пришлось с боем брать поезд – хорошо, помогла немолодая проводница.

Состав был переполнен так, что и стоять-то удавалось лишь на одной ноге. Почти все возвращались из госпиталей, так что забинтованная голова не давала мне никаких привилегий.

Правда, когда поезд тронулся, народ как-то поутрясся, и однорукий одноглазый инвалид уступил мне часть скамейки:

– Садись, пацан!

Пацан так пацан – я не стала его разубеждать.

Инвалид ехал жениться – не на определенной женщине, а отправлялся в «свободный поиск»: в какую-то только что освобожденную деревню, где «мужики теперь, прасло, нарасхват, не важно, есть ли руки-ноги, главное, прасло, чтоб другое осталось».

Пошел мужской разговор. И прасло, мне пришлось сделать вид, что я сплю. Ведь если кто-нибудь догадается, что я не пацан, со стыда хоть на ходу с поезда, прасло, прыгай…

Закрыв глаза, я и в самом деле задремала. И тут инвалид тронул меня за плечо:

– Пацан, а пацан!

– Ну, чего вам?

– Давай, пацан, махнемся. Ты мне сапоги, я тебе – ботинки да сальца кусман. Больно ты, прасло, заморенный!

– Может, и обмотки в придачу? – усмехнулась я. Но ирония моя не попала в цель.

– О чем разговор, пацан! – обрадовался инвалид и начал разматывать обмотку.

– Чего к девке пристал, недоумок? – оборвала его проходящая мимо проводница.

– К какой девке? – вытаращился на нее оборотистый инвалид.

К счастью, состав подходил к большой станции. Народ задвигался – многие здесь сходили, и я быстро шмыгнула в другой вагон.

В Москве, выйдя из метро, увидела у ларька толпу возбужденных женщин. Я заинтересовалась: что дают? Ответ меня ошеломил – журнал мод…

Чувство было такое, словно я попала на другую планету, в другое измерение…

И тут по дороге домой я совершила странный поступок: зашла в комиссионку и на все выданные в госпитале деньги (до этого я и не знала, что солдату что-то полагается, – да и что делать с дензнаками на переднем крае?) купила… шелковое черное платье.

На другой день надела поверх этого платья гимнастерку без погон, начистила сапоги и пошла в собес. Надо же встать на учет, чтобы получить продовольственные карточки и пенсию.

Иду, голова забинтована, медаль позвякивает. А сзади два мальчугана лет по десяти обмениваются мнениями. «Партизанка!» – говорит один восторженно. Я еще выше задираю нос. И здесь слышу реплику второго: «Ножки-то у нее как спички. Немец ка-ак даст, они и переломятся!»

Вот дураки!

А пенсию мне назначили размером в сто пять рублей – десять с полтиной в переводе на нынешние деньги.

Выхожу из собеса и тут же наталкиваюсь на продавщицу мороженого – чудо, не виданное мною с отрочества, оборвавшегося в сорок первом.

Продавалось это чудо, конечно, по коммерческой цене: тридцать пять рублей за порцию. Ровно треть моей пенсии.

Я чувствовала себя преступницей, но противиться искушению не могла… И никогда – ни до, ни после – не ела я ничего более вкусного. К тому же мороженое было тогда не только лакомством, но и едой. А мне, конечно, ужасно хотелось есть.

После недолгой внутренней борьбы купила и вторую порцию. А покончив с ней, вполне логично рассудила, что на оставшиеся 35 рублей до конца месяца все равно не проживешь, и купила третью…

Никогда я не жалела об этом поступке! Волшебное, сказочное, заколдованное мороженое! В нем были вкус возвратившегося на мгновение детства, и острое ощущение приближающейся победы, и прекрасное легкомыслие юности!..

Уладив материальную сторону жизни, пошла улаживать и духовную – с трепетом направила свои стопы на Тверской бульвар, 25, в Литературный институт имени Горького.

Встретила меня высокая пышноволосая женщина с добрым и энергичным лицом – Слава Владимировна Ширина, парторг.

Отнеслась она ко мне очень сердечно – пришла раненая фронтовичка.

Но Слава Владимировна была человеком предельно честным.

«Да, да, – мягко сказала она, – в твоих стихах есть искренность, теплота. Но у кого из девушек нет этих качеств». И окликнула эффектную, ярко накрашенную и броско одетую студентку: «Прочитай-ка что-нибудь!»

Студентка стала читать. И тут я поняла, что сунулась суконным рылом в калашный ряд.

Я просто-напросто не могла даже понять того, что декламировала поэтесса, хотя слова она произносила отчетливо, со вкусом. Пока я задумывалась над смыслом одной виртуозно закрученной строки, студентка читала следующие, закрученные еще более лихо. Очень скоро я перестала и пытаться что-либо понять.

«Вот как надо писать!» – снова повторила Слава Владимировна. Подавленная, или, точнее, раздавленная, ушла я из «дома Герцена». В справедливости столь высокого и беспристрастного суда сомневаться было невозможно. Значит, прав отец, предупреждавший меня, чтобы я не принимала своего детского увлечения стихами всерьез…