И оживут слова

Альгидрас не оборачивался, проявляя завидное упорство. Я вздохнула и решительно потянула его за рукав. Мокрая ткань была холодной. Он упорно делал вид, что не замечает моих действий. Тогда я выпустила рукав и, перехватив его запястье, потянула сильнее. Я прекрасно понимала, насколько обманчива его внешняя хрупкость, и, что, если он не захочет, я в жизни с ним не справлюсь. Однако он крутанулся на пятках, позволив развернуть себя. Он хмурился, глядя в землю. Я посмотрела на его лицо и почувствовала, что моя решимость испаряется с катастрофической скоростью.

— Слушай, — начала я и для верности дернула его за запястье, — ты сказал, что на кольчуге…

Я хотела спросить, откуда на кольчуге Миролюба может быть хванский заговор, но тут Альгидрас поднял взгляд, и я запнулась на полуслове. Он смотрел на меня с такой глухой тоской и усталостью вперемешку, что я глубоко вздохнула и выпустила его запястье, потом спохватилась, что он может уйти, и схватила вновь, только промахнулась, и мои пальцы сомкнулись на его пальцах. Я смутилась, ожидая, что он выдернет руку, но он не пошевелился. Я поняла, что выгляжу очень глупо, поэтому чтобы хоть как-то оправдать свои действия и прервать затянувшееся молчание, посмотрела на наши руки, и заметила, что это как раз его раненая рука. Повязка под мокрым рукавом наверняка промокла тоже. Я спросила почему-то шепотом:

— Можно руку посмотреть?

Он не ответил, и я, подняв голову, встретилась с его напряженным взглядом. Несколько секунд ничего не происходило, а потом он отрывисто кивнул. Я поспешно опустила голову, отчего-то жутко смутившись, закатала рукав его рубахи и начала быстро разматывать повязку. Мокрая ткань поддавалась плохо. Или же это у меня руки так дрожали? Альгидрас стоял смирно: не помогал, но и не мешал. Наконец последний слой повязки соскользнул с руки, обнажив слегка загорелую кожу. Кожа Альгидраса была светлее, чем у свирцев: видимо, с солнцем они не ладили. На руке никаких следов не оказалось, и я сперва вздрогнула, снова почувствовав мистический страх, но потом догадалась перевернуть руку внешней стороной вверх и вздрогнула еще раз, потому что руку пересекали три безобразных, грубо зашитых раны. Один из швов был покрасневшим и слегка припухшим.

— У тебя воспаление, — прошептала я, сглотнув.

В мозгу застучало: «мы в мире, где нет антибиотиков».

— Хорошо все. Еще седмица и пройдет, — раздалось у моего уха. Почему-то тоже шепотом.

Я подняла взгляд на хванца. Он не смотрел на меня, а я снова подумала о том, какие длинные у него ресницы. А еще у него на лице была россыпь веснушек. Едва заметных, но с такого расстояния их можно было даже сосчитать. Впрочем, считать пришлось бы очень долго: скулы, переносица и даже губы были усеяны бледными веснушками. Я невольно улыбнулась, и он, почувствовав это, поднял вопросительный взгляд.

— У тебя веснушки.

В серых глазах отразилось недоумение.

— Пятнышки на лице. У нас это называется…

— Я знаю, что такое «веснушки», — откликнулся он. — Просто…

Его взгляд скользнул по моему лицу, а губы тронула смущенная улыбка.

— У тебя тоже. Да они почти у всех летом.

Я кивнула и в смятении опустила голову, чувствуя сильное волнение. Как нелепо. Кажется, я все-таки не погорячилась вчера, когда пришла к неутешительным для себя выводам о природе моих эмоций по отношению к этому мальчишке. Глубоко вздохнув, я вновь посмотрела на рубцы и деловито спросила:

— Ты хоть мажешь чем?

— Да, — кашлянув, ответил он.

Я почувствовала, что уши начинают гореть. Впрочем, это можно было списать на жару.

— А швы снимать надо?

— Сегодня буду.

— Тебе помочь?

Вопрос сорвался с губ раньше, чем я успела подумать. Как я помогу, если даже при виде этого шва едва дышу? Голова уже начинала кружиться.

— Мне помогут, — раздалось над ухом.

— А… Хорошо.

Я вздохнула с облегчением.

— А кто тебе зашивал?

Зачем я это спрашивала? Медицинские подробности меня совсем не интересовали, но я держала его за руку и совершенно очевидно просто оттягивала момент, когда придется эту руку выпускать. Он тоже не спешил отнимать ладонь, позволяя вертеть ее и так и эдак.

— Сам, — коротко ответил он, и я даже сначала не поняла, о чем он, а потом вздрогнула, осознав, что он сам зашивал себе раны. Горло перехватило.

— А чем? — в ужасе спросила я, поднимая на него взгляд.

— Жилами, — все так же шепотом ответил он и добавил: — Эй, хорошо все. Ты вся белая. Перестань.

— Даже спрашивать не буду, чьими, — дрожащими губами улыбнулась я.

— Не спрашивай, — он усмехнулся в ответ.