И печенеги терзали Россию, и половцы. Лучшие речи великого адвоката

Никакой ссоры из-за потери имения, никакой вспышки гнева или мести. Подсудимый, не корясь, не бранясь, повторяет просьбу о десятине. Энкелес не дает ни согласия, ни отказа, полуобещая, полуоткладывая вопрос. В это время входит мать подсудимого и вступает в разговор: «Вы пришли к нам нищим, кабатчиком, а теперь сидите здесь с нами, как равноправный помещик; так относитесь и к слову вашему по-помещичьи: либо дайте, коли у вас есть капля совести, либо откажите, а не виляйте словом, как хвостом». Все замолчали, у всех замерло сердце. Молчал и Энкелес; вдруг он хватает шапку и со словами «Так вот вам – нет, нет и нет» уходит из комнаты.

Этот ответ ошеломил Ильяшенко. До этой минуты ему все с ним совершившееся представлялось неясно; ссора с Энкелесом, бывшая вчера у Маркевича, еще, может быть, объяснялась как натуральная, как вспышка делящихся.

А теперь?

Вся пережитая быль, все уловки и сделки Энкелеса, истинный смысл всякого шага его, притворное уважение и настоящее самодовольство, горячие обещания и соблазны, и теперешнее, холодное, бессердечное отношение – все это само собой предстало перед прозревшим человеком. Гадливость, брезгливость к поступку легального разбойника, высосавшего все и теперь имеющего столько духу, чтобы не краснея глядеть прямо в глаза легковерной жертве, смеяться над ее простотой и малоопытностью – как удар ошеломили юношу. Шатаясь, толкаемый точно невидимой силой, он схватил ружье и бросился вон.

При выходе из дома он встретился с двумя молодыми парнями. Живые люди, видимо, вывели его из оцепенения. Он остановился. Сконфуженный той дьявольской мыслью, что как молния пронеслась по его душе, он опустил ружье, стал с ними разговаривать, показывал устройство ружья и способ заряда. Освободившись от ошеломившего его впечатления, он на вопрос, куда идет, сказал, что хочет стрелять ворон, на гнездо которых и было здесь указано свидетелям.

С парнями говорить было больше не о чем. Он спустился во двор, отделявшийся частоколом от улицы, и пошел. Если слова, ошеломившие его и вызвавшие в душе взрыв подавляющего волю аффекта, и перестали волновать его, то возбужденные ими образы пережитого, поднявшись из глубины души, еще держали ее в положении неодолимого раздражения. Он, вероятно, весь был погружен в созерцание этого прошлого. Вдруг он видит – перед его глазами, на той стороне улицы, за частоколом, около амбара, доставшегося Энкелесу, но подлежащего переносу на землю его, стоит он, довольный и торжествующий, и, нимало не смущенный происшедшей сценой, нимало не встревоженный гадливостью своего поступка, точно у него за спиной нет ничего недоброго, нечестного, меряет складным аршином свое приобретение и наслаждается сознанием своей победы.

Кровь бросилась в голову, потемнело в глазах. Ничего не сознавая, не думая ни о нем, ни о себе, взмахнул, не метясь, не выбирая места прицела, ружьем Ильяшенко… Выстрел раздался. Энкелес упал…

«Точно что-то спало с глаз моих, – говорит подсудимый. – Я тут только увидел, что я что-то сделал».

«Братцы, послушайте, я убил жида», – закричал он подошедшим лицам и, не скрываясь, не думая хотя в минутном запирательстве найти спасение, сообщил о случившемся.

Вот событие.

Что это? Дело ли это его воли?

До этого у подсудимого отсутствует воспоминание о моменте, когда мысль об убийстве запала в его душу; до этого он не мог открыть у себя в душе следа борьбы добра и зла как сознанных, взаимно противодействующих сил: мысль об умоисступлении невольно напоминает о себе.

Понятен и тот вопрос, который задан был подсудимому Вашей мудростью: не выстрелил ли он случайно, не имея намерения ни убить, ни ранить Энкелеса?

Может быть, идя по саду и видя Энкелеса, так кощунственно оскорбившего всю веру его в людей, так сатанински хвалившегося и гордившегося торжеством своего человеконенавистнического дела, он злобно, как бессильный раб, грозящий рукой господину, стоя у него за спиной, взмахнул ружьем, а оно, будучи последним словом человекогубящей техники, выстрелило от конвульсивного движения пальца по знакомому ему направлению к курку, и случайный удар, встретившись со злой мыслью, мелькнувшей в душе, спутал самого автора несчастья…

Медики утверждают, а закон с ними соглашается, что на свободную волю человека влияют разнообразные физические недостатки человека, физические причины, приобретенные и унаследованные.

Случайный удар по голове, прыжок со второго этажа, отуманивающие мозг яды и напитки извиняют часто самые различные противообщественные поступки.

Ну, а разве нет ударов, бьющих прямо в существо души, в волю человека? Разве удар нравственный – неожиданная смерть другого человека, весть о нравственном падении дочери, сына, – легче переносятся душой?

Разве не бывало, что, например, страх до того, благодаря быстроте впечатления, смешивал понятия, что человек от кажущейся опасности, например, страха сгореть, выскакивал с пятого этажа из окна и разбивался, тогда как огонь еще не лишил его возможности спуститься по лестнице?