И пели птицы…

Я сочинял «И пели птицы…» (рабочее название «Плоть и кровь» было отвергнуто на полпути) в состоянии, близком к исступлению: каждое утро записывал около 1500 слов, а затем отправлялся на метро в Британский военный музей, где до самого закрытия изучал документы из его колоссального архива. По ночам мне снились окопы. Я не стрелял, меня не поднимали в атаку, я просто в них жил. Случалось, что в процессе письма меня захлестывали эмоции, – в этом случае я покорялся твердому правилу: остановиться. Я не ставил своей целью излить на страницу собственные чувства – я хотел, чтобы читатель, вникая в детали повествования, почувствовал то же, что чувствовал я. В последние десять лет я ни разу не перечитывал роман, но думаю, что тот факт, что написан он очень быстро, не может не бросаться в глаза: некоторые сюжетные нити провисают (по преимуществу я делал это намеренно), в отдельных местах остались шероховатости, кое-где рассказ обрывается; однако сопротивляться той силе, что безудержно влекла меня вперед, я уже не мог.

Закончив работу, я послал рукопись фермеру Мартину Миддлбруку, разводившему в Линкольншире кур, автору книги «Первый день битвы при Сомме», из которой я позаимствовал несколько существенных деталей. Замечания, оставленные им на полях, поначалу отличались резкостью («Такого быть не могло!», «Это штаб корпуса, а не дивизии!»), но постепенно смягчались. Я также консультировался с профессором Лондонского университета Дугласом Джонсоном – когда я писал «Девушку из „Золотого льва“», он делился со мной своим знанием Франции. Наконец, я послал рукопись в издательство, где ее прочитали три человека, предложившие мне внести в текст некоторые изменения: первое из них заключалось в том, чтобы подчеркнуть приверженность Элизабет феминизму и соответственно ее успехи в бизнесе, второе – в том, чтобы указать, кто что заказывает, когда она с коллегами посещает свое любимое итальянское кафе. Поняв, что тяжелые кровавые сцены возражений у издателя не вызывают, я с радостью исполнил все эти требования. Заменить «поехала от дома к Мраморной арке подземкой» на «взяла в Хитроу такси»; увеличить годовой оборот фирмы Элизабет примерно на пятьдесят процентов и упомянуть, что лазанью заказала Ирен, – все это было для меня, по выражению Берти Вустера, «секундным делом».

Эпиграфом я взял ту самую строку из Рабиндраната Тагора, которую Уилфред Оуэн цитирует в письме к матери – последнем перед возвращением на фронт и гибелью в ноябре 1918-го. Для обложки мы с женой выбрали картину из альбома репродукций Лувра – не вполне подходящую, но отражающую силу и уязвимость молодости. Я вычитал корректуру, после чего мне оставалось только ждать. Впрочем, еще до того, как роман увидел свет, я летал в Нью-Йорк, где как раз вышла моя предыдущая книга «Алфавит дурака». Издательница, пригласившая меня к себе в парящий над Манхэттеном кабинет, поглядела на меня поверх рукописи печальным взором. Роман слишком длинен, сказала она; если я самым решительным образом не сокращу военную часть, она не видит возможности его напечатать. Кроме того, не стоит ли вместо Первой мировой войны использовать более свежий конфликт? Нет, ответил я, не стоит, и уковылял на Шестую авеню, жестоко страдая от смены часового пояса и разочарования.

На поиски американского издателя ушло почти три года, но в конце концов права на издание в твердом переплете и в мягкой обложке купил «Рэндом Хаус», уплатив чуть меньше той суммы, на какую расщедрился журнал светской хроники за «интервью со знаменитостью». Я не спорил, я был рад, что книгу вообще издадут, но ее издали, и издали хорошо. В Британии она вышла 15 сентября 1993 года, у меня в дневнике записано, что в тот же день, в два часа пополудни, я дал местной радиостанции свое единственное интервью на эту тему; правда, лондонская «Ивнинг Стандард» тоже взяла у меня интервью, но его напечатали лишь в спортивном выпуске. Я получил от читателей несколько одобрительных писем, некоторые газеты напечатали рецензии (в диапазоне от злобных до проникнутых искренним интересом), тем все и кончилось – книга не стала бестселлером и не вошла ни в короткие, ни в длинные списки присуждавшихся в том году литературных премий. В твердом переплете было продано около девяти тысяч экземпляров, что для серьезной книги на трудную тему совсем неплохо; и вот в декабре, когда издательский год завершился, а я выписался из больницы, где пролежал с воспалением легких, я приступил к работе над новой книгой, биографической, которую назвал «Роковой англичанин».