И плачут ангелы

Однажды Баву приехал во вторник. Крейг как раз возился на передней палубе, укрепляя мачту. Он раскрыл было рот для радостного приветствия, но когда старик выбрался из «бентли», Крейг осекся. Баву словно высох, превратившись в древнюю хрупкую мумию, как те, что выставлены в египетской коллекции Британского музея. Из «бентли» также вылез повар-матабеле, сорок лет проработавший в Кингс-Линн. Следуя указаниям Баву, он выгрузил из багажника два больших ящика и поставил их на подъемник.

Крейг поднял сначала ящики, потом Баву. Избегая смотреть деду в глаза, смущенный Крейг провел его в салон и налил по стаканчику джина.

Теперь Баву действительно выглядел дряхлым стариком: подслеповатые глаза слезились, нижняя челюсть расслабленно обвисла, он неразборчиво бормотал и шумно причмокивал. Джин пролился по подбородку на рубашку, а Баву этого даже не заметил.

Дед и внук долго сидели молча. Старик кивал сам себе, мямлил что-то и покряхтывал.

— Я привез твое наследство, — внезапно заговорил Баву. Тогда Крейг понял, что в ящиках лежит семейный архив, который он выторговал у деда. — Дугласу они все равно ни к чему.

— Спасибо, Баву.

— Я когда-нибудь рассказывал тебе, как мистер Родс держал меня на коленях?

Крейг сто раз слышал эту историю, но растерялся от столь неожиданной смены темы.

— Нет, не рассказывал. Я с удовольствием послушал бы.

— Это было на свадьбе в миссии Ками — наверное, году в девяносто пятом или девяносто шестом… — Баву сбивчиво бормотал минут десять, прежде чем окончательно потерял нить повествования и снова замолчал, глядя в стену.

Крейг наполнил джином опустевшие стаканы — и вдруг понял, что по щекам деда текут слезы.

— Баву, что стряслось? — забеспокоился Крейг, не в силах вынести ужасное зрелище.

— Разве ты не слышал новости? — спросил старик.

— Баву, ты ведь знаешь, я никогда не слушаю новости.

— Все кончено, мальчик мой. Все кончено… Мы проиграли. Смерть Роли, твое ранение, все наши потери и страдания, все было напрасно — мы проиграли войну. Все, за что мы боролись, за что боролись наши отцы, все, что мы завоевали и построили, — все потеряно. Мы потеряли все за столом переговоров в Ланкастер-хаус.

Плечи старика тихонько тряслись, по щекам бежали слезы. Крейг перебрался через салон и, подтянувшись, сел рядом следом, взяв его за руку. Рука Баву была тонкой, легкой и сухой, точно высохшие кости морской птицы.

Дед и внук сидели, держась за руки, словно испуганные дети в опустевшем доме.

В следующую пятницу Крейг встал рано и в предвкушении регулярного визита Баву навел порядок. Еще с вечера он приготовил полдюжины бутылок джина — будет чем утолить жажду. Он распечатал бутылку, поставил рядом с ней два отполированных до блеска стаканчика и тут же положил стопку в триста машинописных страниц.

«Пусть старик порадуется», — подумал Крейг.

Ему понадобился не один месяц, чтобы собраться с духом и сказать Баву, чем он занимается.

Теперь, когда он решил показать рукопись, Крейга охватили противоречивые эмоции: во-первых, он смертельно боялся, что его труды будут признаны бесполезными, что он потратил время на бессмысленное занятие и его надежды не оправдались; во-вторых, ему ужасно не хотелось, чтобы в созданный им на белых листах бумаги мир пришел кто-то посторонний — пусть даже это будет любимый дед.

«Ладно, надо же хоть кому-то показать», — утешил себя Крейг и потащился в туалет.

Сидя на химическом туалете, он заметил свое отражение в зеркале над раковиной. Впервые за много месяцев Крейг по-настоящему посмотрел на себя. Щеки покрывала недельная щетина, от джина под глазами набухли мешки. Во взгляде застыла боль и отражались ужасные воспоминания. Губы искривились, как у ребенка, который вот-вот расплачется.

Крейг побрился, потом сел под душ, наслаждаясь почти забытым ощущением горячей воды и мыльной пены. После душа он зачесал влажные волосы на лоб и ножницами подрезал их по линии бровей. Напоследок он вычистил зубы так, что десны закровоточили.

Надев чистую синюю рубашку, Крейг поднялся на палубу, опустил трап и уселся на солнышке в ожидании приезда Баву.

Он, должно быть, задремал и проснулся от шума мотора — вот только вместо тихого шелеста «бентли» слышался отчетливый рокот «фольксвагена-битл». Незнакомая грязно-зеленая машина остановилась под манговыми деревьями, из нее вышел столь же незнакомый водитель и нерешительно направился к яхте.

Это была пухленькая женщина неопределенного возраста, в который невзрачные девушки вступают годам к тридцати и который продолжается у них до старости. Она шла ссутулившись, будто пряча грудь и принадлежность к женскому полу. Мешковатая юбка облегала толстую талию, скромные туфли на низком каблуке мешали заметить удивительно изящные икры и лодыжки.