И подымется рука... Повесть о Петре Алексееве

— Господин Синегуб здесь проживают? — прозвучало из-за двери. — Мы к ним.

Он отпер дверь и впустил трех мастеровых. Все трое, еще не переступая порога, сняли шапки.

— Мы с фабрики Торнтона, господин Синегуб, с просьбой. Ребята наши тут ходят к вам, обучаете их грамоте. Так вот и мы, не поможете ли нам…

— Да вы входите, входите, — засуетился Синегуб, впуская всех троих и закрывая за ними дверь. — Вот сюда… Вот, пожалуйста, можно на гвоздь повесить, если хотите.

Он усадил гостей; двое сняли свои старенькие полупальто и сели за стол посреди комнаты, третий так и остался в широкой черной куртке, только расстегнул ее и устроился на клеенчатом диване у стены. Синегуб спросил их фамилии. Человек в куртке назвался Александровым, двое других — Смирновым и Алексеевым.

Смирнов объяснил Синегубу, что все трое умеют и читать и писать. Читают, однако, плохо, а пишут и вовсе негодно. Так что хоть и не совсем неграмотны, но требуется всем троим подучиться, чтоб можно было и книжки свободно читать, и писать без натуги, грамотно. Слыхали — господин Синегуб обучает мастеровой люд бесплатно; решили пойти к нему — попроситься в ученики.

Из темного угла подал голос и Александров — добавил, что «очень охота большая грамотным стать». Алексеев как пришел, так рта еще не раскрыл. Лицо у Алексеева рябоватое, бледное, в густой черной бородке, волосы черны, волнисты, с цыганским блеском. А глаза русского северянина выдают крепкую душевную силу. Руки тяжелые, налитые мускулатурой. Вся его широкая, богатырская фигура говорит о необыкновенной силе физической. Синегуб отметил про себя, что в молчаливом Алексееве много мужицкого: упрямство, сила и вместе с тем какая-то застенчивость, скрытность. Алексеев, на первых порах не очень расположил к себе Синегуба.

— Господа, — сказал Сннегуб. — Я рад вам помочь чем могу. Спасибо, что пришли. Вот со свободным временем у меня не так хорошо. — И пояснил, что подрядился ходить на Лиговку к артельщикам-каменщикам, это, поди, весь вечер займет. — Но вы погодите, погодите! — спохватился он, заметив, что Смирнов сделал жест, означавший «ничего не поделаешь, значит, мы опоздали». — Нет, нет, вы не поняли. Я разве отказываюсь? Я только о времени. Артельщики по воскресеньям заниматься не будут. Значит, вы по воскресеньям — ко мне. Это во-первых. Ну, скажем, артельщики не каждый день будут заниматься. Дня два в педелю непременно пропустят. Стало быть, у нас еще два дня имеются. Итого три. И достаточно. Вот только какие именно дин — это мы потом установим. Ну вот…

Он замялся и вдруг сообразил, что надо бы для начала проверить, кто как читает, как пишет. Взял «Родное слово», раскрыл на басне Крылова, подал Смирнову, потом Алексееву, подозвал к столу Александрова и убедился, что все трое читают почти правильно, только очень уж медленно. Пишут хуже: что ли слово, то грамматическая ошибка, буквы вкривь и вкось, да и не разберешь, что написано.

— А что читали? — поинтересовался Синегуб, обращаясь непосредственно к Алексееву.

— Да хорошие книжки разве найдешь? — вопросом ответил тот. — Я человек деревенский…

— Так ведь все мы, собственно, деревенские, — заметил Смирнов.

— Погодите, пусть Алексеев о себе расскажет.

Петр Алексеев сказал, что родом он из Смоленщины, из деревни Новинской Сычевского уезда. Отец — крестьянин, до 1861 года фамилии не имел. Сыновей у отца четверо. Как стали о паспортах хлопотать, чтоб в город на заработки идти (паспорт крестьянскому человеку на год только дается), получили фамилии по отцову имени — стали Алексеевыми. А до этого Петр в деревне нас скот, пахал и косил. В девять лет отправили мальчонку в Москву на ткацкую фабрику. И то, ведь в семье восемь ртов, где прокормить! Вот и пошел в Москву — пошел, не поехал.

Больше двухсот верст отшагал от деревни Новинской до города Москвы с другими выходцами из деревни.

— Ну что вам сказать, сами знаете, небось, каково в девять лот на фабрике работать. За три рубля в месяц по четырнадцать часов в сутки. Сначала на посылках — сбегай туда-то, пойди туда-то. Стал старше — работал по 16 часов. Двенадцать годов стукнуло — пришло освобождение крестьянское. Признаюсь, даже я, мальчонка, плясал на радостях. Думал — и впрямь жить начнем. Ну что вам еще сказать? Рос и рос в Москве, жил на нарах. Однако, к грамоте сильно тянуло. Сам кое-как и научился читать, писать понемногу. Пу, а какие книги у мастерового! «Бова-королевич», пли там «Похождения сыщика и бандита Ваньки-Каниа», или «Жених в чернилах, невеста во щах»… Что такие книжки человеку дадут? Ничего! С горя стал было кулачным бойцом в Москве. Потому как силой господь не обидел. А в семьдесят втором году из Москвы в Петербург переехал, недавно в общем. Говорили, что в Петербурге мастеровой на фабрике не в пример больше денег зарабатывает. Вот устроился на фабрике Торнтона. То же самое получается. А про нас наслышаны на фабрике. Пришли к вам.

— Так ничего больше вы не читали, кроме этой дурацкой «Невесты во щах»?