И. Полетаев, служивший швейцаром

Лопатой помахать, однако, мне полезно. Полетаев, войдя в дом, сразу плюхнулся на кровать, привычно посетовав на ее малые габариты: для карликов сделана мастерами-умельцами, как не повернешься, а одна половина тела все равно над пропастью висит. Он недовольно поерзал, все ж таки вытянул ноги, взгромоздив ступни в полинялых носках прямо на заднюю спинку, криво приколоченную к самой кровати, накрытой изъеденным жуками матрасом. Да, лопатой помахать это дело, он закурил, и мысленная беседа немедленно возобновилась. А почему, собственно, вам это полезно, сэр? Мыслей, сэр, в башке моей развелось слишком уж много, расплодились блохастые скакуны-мысли, сэр, нет от них житья, а мысль должна быть роскошью, а отнюдь не помехой конкретному бытию, не прорехой, так сказать, сэр, на бытовой стороне жизни… Кролик у хозяйки вчера подох. Что вы говорите? Так прямо и? Так прямо и сдох. Можно, конечно, уйди, сволочь, муха, уйди, муха, я к тебе обращаюсь, ах, простите, я не знал, что с вами надо исключительно на "вы". Да, о чем я? О кроликах, сэр, о них. Можно, говорю я вам, сколотить приличное состояние, выращивая длинноухих. Но возни-то, возни сколько! Корми их, клетки им покупай, а то разбегутся и не поймаешь, с кенгуру смешаются, не отличишь. Полетаев засмеялся, взял с тумбочки небольшое круглое зеркальце на завитой ручке и поднес к лицу: недурен, а как печален, и морщинка на лбу, и лысеть начал, — он положил принципиальное зеркальце обратно, погасил окурок и поплевал на лист подсолнуха, служащий временно пепельницей, так сказать и. о. И я — вечный и. о. Да. Шторка колыхнулась, прошла мимо Люба. Значит, в туалет. Еще и в клетках надо мыть, затыкая нос. Потом опять же лечи их, когда заболеют, носись за ветеринаром… Мадам, вы кажется, опять здесь? придется вас прихлопнуть газе… Лень вставать. Улетай, дура, твое счастье. А не станешь лечить, все передохнут. И разоришься. Нет, дельце, явно, не по мне. Шторка опять колыхнулась. Лучше в конце концов жениться на Эмке, да, старше меня, зато мудрее (он поморщился) и не на двадцать же лет как звезда эстрады, а жаль ("Мама, я женился на Ирине Долиначевой, включай вечером первую программу, у нас юбилей!"), да и я тоже не мальчик (он согнал с лица сладкую улыбку и вздохнул), уже тридцатник разменял …

Полетаев соскочил с кровати и, точно кукушка из часов, высунулся в окно.

— Люба!

— Аюшки? — Она приостановилась. Путь обратный он завсегда короче, ать-два.

— Эмка не объявлялась?

Вышел на крыльцо хозяйского дома Тимофей, запрокинул голову, устремил глаза в небо. Ой, полетел, полетел бы Тимоша да ноги слишком тяжелы.

— Эмка? — Люба шмыгнула носом и сплюнула на грядку.

— Так не была?

— Седня приедет.

— Пожалуй, дождичек будет, — с крыльца произнес Тимофей, — напоит, знать, свежей водичкой землицу.

— Откуда ты знаешь, что сегодня?

— Чую. — Люба уверенно махнула большой ладонью, сжатой в кулак, и Полетаев поверил: точно сегодня приедет сатрапица лупоглазая, у Любки нюх — грозу она предсказывает за день, дурное расположение духа у Тимофея угадывает за версту: "Щас припрется, орать начнет, окаянный!". И припирается, и орать начинает.

А раз она и кулаком махнула — Эмка примчится наверняка, так сказать, запястьями и кольцами звеня.

Хорошо, если дождичек пойдет — и поливать не надо. Побью еще баклуши с часок. Он втянул сначала голову, а потом и все длинное свое тело обратно в комнату, погонял муху журналом, вновь лег на продавленную кровать, поворочался и уставился в потолок, обклеенный устаревшими газетами, с которых обреченно улыбались затонувшие в политических волнах вожди и лидеры. Да, идет время, идет, вслух произнес Полетаев, ты, брат, стареешь, а страна молодеет, в муках возрождая себя, как Афродита, из темной пены. Хорошо говоришь, фраер, просто не говоришь, а паришь, как сокол, но где-то сядешь. Полетаев испуганно замолчал: неприятного цвета облачко пролетело в его голове, он даже спустил ноги с кровати, облачко воспоминаний. Служил когда-то Полетаев…

… Капли били по стеклам, прыгали по крыше, исчезали в листве, плыли по намокшим стволам и сбегали пугливо в траву, отскакивали от клеенки на летнем столике и, падая на нее вновь, соединялись, как ртуть; точно иглы любви, танцевали в коричневой бочке, точно потоки чувственной неги, вскоре потекли по дорожкам, тропинкам, желобкам, впадинкам, по всему ожившему прекрасному телу Земли нескончаемые ручьи.

* * *

Полетаев просто не переносил толкучки в метро. Но ни сартровское чувство человеческого одиночества в людском потоке охватывало его, а мучительное, как зубная боль, навязчивое, как зуд, постыдное, как венерический диагноз, к тому же отличающееся завидным постоянством, — гнусное желание, чтобы в тот миг, когда сдавленный сумками и плечами, задыхающийся в чужих запахах Полетаев, прижимая к худой груди кожаную папку, наконец выталкивается толпой на экскалатор, некто в белом костюме сгорел! на своей американской машине…

Кожаная папка, кстати, по свидетельству Гриши Застудина, который ее Полетаеву и подарил, принадлежала когда-то Берии.