...И помни обо мне(Повесть об Иване Сухинове )

Но даже в эти суматошные дни, когда внимание генерала, казалось, полностью поглотили неотложные хлопоты, вдруг снова слышал он в себе странный голос живущего в нем стороннего наблюдателя и судьи. Он слышал дикие слова: «Не хитри, генерал, сам с собой! — скрипуче насмехался голос. — Ты потому так торопишься и так стараешься, что тебе жалко этого злосчастного Сухинова, и ты хочешь поскорее убить его, чтобы избавить от страданий еще более тяжелых, унизительных и долгих».

«Поди прочь!» — обрывал он невидимого собеседника и оглядывался по сторонам: не мог ли кто-нибудь подслушать эту фантастическую беседу.

Он составил подробнейшую записку, в которой определил не только количество исполнителей и место каждого во время экзекуции, но даже длину деревянного столба, к коему будут притянуты обреченные. Войдя во вкус зловещих приготовлений, Лепарский набросал чертеж, где все было наглядно обозначено. Чертеж был полностью понятен ему одному. Подчиненные, кому он его показывал, выпучивали глаза и теряли дар речи. С горечью размышлял Лепарский о том, как далека еще матушка-Россия от истинной цивилизации. Попробуй сотвори с подобными балбесами что-нибудь путное, хотя бы и казнь приличную. Им пережуешь, в рот сунешь, так пока пинка не дашь — проглотить не догадаются. Грустя, генерал подсчитывал: «…смертных шесть рубах белого холста, длиною чтоб не доходили до земли четверть аршина… А также шесть белых холщовых платков для завязывания глаз…» — здесь Лепарский прервал писание, не без самодовольства подумал: «Все, как в Петербурге, как у тех… а поймут ли, оценят сходство?!»

Не забыл генерал и о мерах бдительности, ибо страх веред возмущением, пожиравший их государя, таинственно передавался и его ставленникам, от мала до велика. Записку «Обряд казни» Лепарский закончил так: «Все время до дня экзекуции, особливо в последнюю ночь, должно усугубить надзор за арестантами и, если можно, прибавить караулы, ибо они, узнавши о приготовлениях, готовы решиться опять на что-либо отчаянное».

Генерал остался доволен своим трудом, красиво, с завитушками, расписался, откинулся в кресле. Он устал и хотел лишь одного, чтобы поскорее все кончилось.

Однако тяжелые мысли не оставляли его. Какое-то странное и жуткое противоречие было в том, что никому не известные худородные поручики мечтают о государственных переворотах, а генералы вынуждены собственноручно расписывать в деталях обряд казни. «Эти воинственные мечтатели, помышляющие о переустройстве общества, — думал Лепарский, — кажется, и не подозревают, какие грозные и необузданные силы они рискуют невзначай всколыхнуть и в какие бездонные пучины и хаос может быть ввергнута страна, подобная России, если всеми мерами не поддерживать веками установленный порядок, пусть в чем-то несовершенный, но дающий возможность постепенного и плавного развития общества. Увы, на благоразумие этих господ не приходится уповать…»

Арестантам в камере, куда поместили Сухинова, никто не сообщил, что назавтра назначена казнь. На ночь они похлебали тюри с рыбными костями и теперь с прибаутками готовились ко сну, копошились, устраивались, были сыты и умиротворены. «Они все как дети! — думал, следя за их возней, Сухинов. — Легко забывают обиды, не заглядывают в будущее. Даст бог день, даст и пищу. И это, наверно, мудро — так прожить?»

Одного мужичка — скелет, обтянутый кожей, — играючи скинули с нар, и он покатился по полу к ногам Сухинова. Рыжая, нескладная жердина.

— Слышь, Петро! — окликнул Сухинов. — Поди ближе.

Парень послушно подвинулся, грозя кулаком обидчикам:

— Ничто. Петро разудалится — посыпятся, как семечки.

— Петя, Петя! — манили его приятели. — Вертайся, тута ребра твои остались, подбери!

— Погоди, — держал парня Сухинов. — Запомни, пожалуйста, чего скажу.

— Давай, говори, — рыжий состроил нахмуренную рожу.

— Голикова Павла знаешь?

— А то!

— Увидишь, передай от меня поклон. И вот еще чего ему скажи, запомни крепко… Э, да ладно.

— А ты, что ли, сам не можешь ему сказать? — подивился Петро. — Днями все, даст бог, сойдемся. Как шкуры начнут шерстить.

Сухинов хотел Голикову весточку послать, ободрить, да слов не отыскал подходящих, какие можно передать с чужим человеком. «Не доводится в срок таким людям, как мы с тобой, Паша, вместе сойтись, — хотел он сказать, — поодиночке, поврозь нас и душат. Но когда-нибудь свяжутся в узелок нити судьбы, соберутся в один круг отчаянные безумцы и вещие мудрецы, слезами переполнится чаша, и совершится великое дело — рухнет трон и погибнет тиран. Чего же отчаиваться, Павел, чего? Нам со сроком не повезло и только. Но мы хвосты не поджали, и другие об том вспомнят в удачную пору. Добром помянуты будем, Паша! А это дорогого стоит».

Камера постепенно отходила ко сну, покряхтывала, вздыхала. Буйные головы не враз поддавались целебному забытью. Да и потом, когда сморились, тихо не стало. Вскрики, стоны, бред. Страдания и во сне не отпускали людей.