...И помни обо мне(Повесть об Иване Сухинове )

Густав Иванович слегка опешил, устало махнул рукой. Гебель тоже нервничал — живой человек все же. Воздух Лещинского лагеря, пропитанный какой-то опасной, вольнодумной заразой, словно переместился вместе с полком и сюда, в Васильков. Гебель это чувствовал. У него был собачий нюх. Командир третьего корпуса, генерал-лейтенант Логгин Осипович Рот, поздравляя его со вступлением в должность командира полка, не преминул заметить: «Вы уж, батенька, постарайтесь, подтяните полк». Гебель, растроганный повышением и доверием начальства, воскликнул поспешно: «О, я их еще так подтяну, не сомневайтесь, Логгин Осипович!» Он и верил, что подтянет. На своих прежних службах всегда всех подтягивал и любил это делать. Солдаты, особенно кто помоложе, при одном его появлении теряли спокойствие духа. Кулак у него был отменный, как у ямщика. Более всего подполковник Гебель верил в воспитательную силу наказания кнутом. Он привык к тому, что его боятся, и считал страх непременным условием во взаимоотношениях между командиром и младшими офицерами, не говоря уже про солдат, бессловесную скотину.

В Черниговском полку он впервые столкнулся с чем-то более серьезным, чем обыкновенные провинности или даже случаи прямого неповиновения. Подтягивать этот полк оказалось чрезвычайно трудно. Во всем чувствовалась какая-то расслабленность с намеком — избави господи! — на свободомыслие. А конкретно придраться вроде бы было не к чему. Службу солдаты и офицеры несли исправно, но в их ухмылках и замкнутости Гебель прочитывал что-то такое, от чего у него начинало чесаться под лопатками.

Его несильный от природы ум, заржавевший от долгого употребления по войсковой надобности, с огромным напряжением переваривал новые впечатления. Он все-таки уразумел, откуда идет зараза. Конечно, мутят воду эти сопливые офицерики, едва оперившийся молодняк, способный только разевать глотку, произносить пышные фразы, которые кажутся им верхом красноречия. Ох, как их презирал и ненавидел Гебель! Пустоголовые говоруны, бездельники! Смотришь на них — не царевы слуги, не защитники отечества, а какие-то тайные щелкоперы в офицерских мундирах. Наказал господь за грехи — сунул их всех к нему под крылышко. Теперь как хочешь выпутывайся. А ведь начальство, что случись, с него спросит, с Гебеля. Куда глядел? Зачем проморгал?! Начальство на опросы лихое. Тот же обходительный Логгин Осипович первый башку открутит. Его бы сюда в полк. Как бы он себя новел? Вот хотя бы с ротным Щепиллой. Бельмы выпучит, взъерошится, аки буйвол, и тоже — глянь-ка — умствует. Справедливости желает. Или этот худенький барончик Соловьев. Глядеть не на что, срамота — не воин, так поди ж ты! Слова не молвит спроста и с должным почитанием. С солдатами без конца шушукаются, по вечерам собираются все вместе. О чем шушукаются? Зачем собираются? Какой сюрприз готовят? Поди узнай. Гебель подсылал лазутчиков — безрезультатно. Осторожничают. И оттого еще тревожней на душе. Не иначе, большую пакость задумали. Вон Сухинов огненными зенками чуть не насквозь просверлил. Что такому стоит подстеречь в темноте да ткнуть ножом в бок. Или подговорить кого. А может, они жалобу на него сочиняют, рапорт строчат? Ох, поостерегись, Густав Иванович, поостерегись! У них совести нет, горения в службе не видно, присочинят чего попало, да подадут по команде. А то и чего хуже умыслят. Не учены еще, как надо, резвы чересчур, а хорошему человеку могут карьеру попортить, пятном замарать. Ему бы, Гебелю, воли побольше, он бы их враз приструнил… Тут Густав Иванович переместился воображением к своей заветной мечте и заулыбался пухлыми щеками. Мечта у него была простая и суровая: построить весь полк, вместе с офицерами, и собственноручно каждого выпороть. Он бы и обедать не стал. Так бы и порол с утра до ночи, пока пощады не запросят.

Из старших офицеров Гебель симпатизировал двоим — подполковнику Сергею Муравьеву-Апостолу и майору Трухину. Муравьева он уважал за родовитость, за приближенность к высокопоставленным особам, что само по себе в глазах Гебеля было залогом благонадежности и добропорядочности. Ему нравились основательность Сергея Ивановича в речах и поступках, его изящные манеры, которым Гебель попробовал даже как-то подражать и взялся подпиливать ногти на своих толстых, коротких пальцах. Этим он до того насмешил супругу, что пришлось давать ей небольшую выволочку, чтобы она успокоилась. Еще он ценил Муравьева-Апостола за то, что того, со всей его образованностью и связями, не назначили командиром полка, а предпочли его, Гебеля. И это было справедливо. Для настоящей службы у Сергея Ивановича было слишком ранимое сердце, и Гебель подмечал у него склонность к сюсюканью с солдатами. Иной раз он ему мягко выговаривал за это, предостерегал, но Муравьев от откровенности уклонялся и делал вид, что не понимает, о чем речь. Гебель про себя посмеивался и ласково думал: «Ну, погоди, братец, и до тебя доберутся, поучат уму-разуму. Вспомянешь, как не слушал советов доброго толстого Густава!»