...И помни обо мне. Повесть об Иване Сухинове

Сухинов доложил Муравьеву, что Гебеля взять невозможно, потому что его нигде нету, но, по слухам, он скрывается в доме управителя, который вооружил для его защиты множество верных ему, управителю, крестьян. От его насмешливого тона, от сверкания угольных пронзительных глаз Сергею Ивановичу стало как-то не по себе. Он от Сухинова отвернулся и про Гебеля решил больше не думать. Приказал Кузьмину собирать роту и выступать в направлении Ковалевки, где квартировала вторая гренадерская рота. Щепиллу и Соловьева он отправил по их ротам, с приказанием всем собираться в Василькове без задержки. Отдавая распоряжения четким командирским голосом, Муравьев делал вид, что не замечает Сухинова, будто того здесь и не было. Но Сухинов не обижался и не отставал от Сергея Ивановича ни на шаг. С ним вместе, бок о бок, он выехал в Ковалевку.

4

Суматошные, ослепительные наступили дни — 30 и 31 декабря, канун нового года. Круговерть великих надежд и леденящих душу разочарований. Бодрость и упадок. Праздник и похмелье. Все сразу — в чаду грез и предположений — хаос невероятный! Люди — невыспавшиеся, лютые, смятенные, растревоженные. И среди всех — счастливый Сухинов, вторые сутки на ногах, пугало для слабодушных, оплот для верящих в благополучный исход.

В Петербурге главные события позади. Политая кровью Сенатская площадь прибрана, посыпана снежком и песочком. Мертвые и раненые солдаты, осмелившиеся возмечтать о справедливости, спущены в проруби Невы. Там их рыбы сосут, безымянных героев. По всей России идут аресты. Николай, как паук, плетет свои сети в Зимнем дворце, его роскошный кабинет превращен в следственную комнату. Император, взъерошенный, мундир нараспашку, зверем мечется из залы в залу — допрашивает, уговаривает, пугает, льстит, обманывает. Он мало спит. Желание скорее отомстить, растоптать, расплющить ростки сопротивления сводит его худое тело долгими судорогами. Накануне восстания Николай написал дрожащей рукой: «Послезавтра поутру я — или государь, или без дыхания…» Он — царь, он дышит, правда иногда со свистом от переутомления, от распирающей грудь злобы, неутоленной, ненасытной. Он уже заявил, что при необходимости приказал бы арестовать половину нации ради того, чтобы другая половина осталась незаряженной.

Николай, до смерти перепутанный несколько дней назад, теперь сам наводит ужас на допрашиваемых и с тайным наслаждением выискивает следы этого ужаса на лицах арестованных. Подходит близко, впивается взглядом в зрачки, иных трясет за плечи — чтобы еще страшнее, еще унизительнее. Он немного горюет, что не осуществил свое намерение: сославшись на Воинский устав 1716 года, расстрелять всех арестованных в двадцать четыре часа. Член Государственного совета Сперанский — давно ли сам из «сочувствующих»? — его остановил. Не из человеколюбия и любви к законности — о нет! Он посоветовал не спешить, дабы можно было легче выявить все нити заговора, да и перед Европой соблюсти декорум. Прав оказался тайный советник, далеко потянулись нити, вся Россия была опутана ими. Столько раз на дню со сладострастием повторял Николай фразу: «Ведите злодея!» — и вводили, и бросался владыка на добычу, трепеща от возбуждения, только что не впиваясь в жертву зубами.

С 17 декабря начал работу «Тайный комитет для изыскания соучастников возникшего злоумышленного общества», глумливая свора верноподданных шавок, возглавляемая военным министром Татищевым, наипреданнейшим из наипреданнейших. Он отлично подходил на эту роль, точно для нее родился.

Расправа, расправа! Лучшие люди отчизны обезоружены, закованы в железа, брошены в крепость. Над ними нависла сумрачная тень вечной ссылки и бесславной смерти. Многие не выдерживают, плачут, раскаиваются, просят пощады. У них свое представление о происходящих событиях, дворянское. Перед царем не стыдно проявить слабость. Они еще и не догадываются, на что способен этот человек. Николай все про себя знает. Он доволен, но не совсем. Его сознание угнетают масштабы возмущения, и он не уверен, что удастся вырвать болезнь с корнем.

Он допрашивает, выказывая чудеса выносливости и энергии. Он постоянно, нехорошо возбужден и поддерживает в себе абсолютную сосредоточенность на одной идее — разоблачить всех до конца. Его можно и нужно будить в любой час ночи, если в Петербург привозят нового заговорщика. Его иезуитское коварство на допросах отдает инквизицией. Стон, протяжный стон стоит над столицей, над великой империей.

На юге, в Черниговском полку, этот стон не слышен. Тут пока иные дела, иные заботы.

Тридцатое декабря. В Васильков тайком привезли Гебеля. Весть — как удар грома. Слухов — тьма. В город со всех сторон подъезжают перепуганные помещики, требуют воинской защиты. На центральной площади неизвестно откуда взявшийся юродивый с деревяшкой вместо руки вещает о конце света и о скором явлении антихриста. Полицейский пристав тащит юродивого в участок. Жители, кто побогаче, спозаранку копают укромные ямы, зарывают добро.