...И помни обо мне. Повесть об Иване Сухинове

Он застал Сухинова на квартире. Тот сидел за столом в расстегнутой рубашке, раскладывал пасьянс и был прискорбно задумчив. С Горбачевским поздоровался вежливо и тихо. Он всегда здоровался тихо и приветливо.

— Такое, к сожалению, неприятное дело вчера получилось, — начал объяснение Горбачевский. — Сначала назначили у Веденяпиных, потом почему-то перенесли собрание к Андреевичу. Я просто физически не успел всех предупредить.

Сухинов взглянул на него с любопытством. Ответил как бы с робкой грустью:

— Да вы не волнуйтесь, Горбачевский. Кто я такой, чтобы мне объяснять, утруждаться. Я человек скромный. Мне как прикажут. Сказали к Веденяпину, я рысью к нему. К исполнению привычный. Ежели скажете, я и на ту вон гору влезу и буду там сидеть до той поры, пока мне слезать не велят.

Горбачевский взглянул за окно и не увидел там никакой горы. Ее там и быть не могло, но он все же посмотрел, неизвестно почему. Встряхнув головой, точно отгоняя наваждение, Горбачевский произнес другим, более твердым тоном:

— Я понимаю вашу обиду, Сухинов. Сейчас мы поедем к Муравьеву, и все разъяснится. Я за этим и приехал.

По дороге Сухинов продолжал толковать, что он человек незаметный и к обидам сызмальства привык. И даже как-то плохо себя чувствует, ежели его хоть один день не обидят. Другое дело — Анастасий Дмитриевич Кузьмин. Тот, конечно, человек буйный и не посмотрит, кто там Муравьев, а кто нет. Кузьмин в своей гордыне может самому немчуре Гебелю заехать в зубы. Сухинов сказал, что он сам побаивается Кузьмина. И лучше бы, сказал он, не издеваться над Кузьминым и не приглашать к Веденяпину, если собираются, к примеру, у Андреевича. Горбачевский слушал поручика молча, не испытывая никакого раздражения. Что-то в разглагольствованиях Сухинова было настолько симпатичное, что Горбачевский поймал себя на том, что продолжительное время бездумно улыбается.

Кузьмину еще издали Сухинов крикнул с седла:

— За нами прислали, Анастасий Дмитриевич. Видать, накажут за вчерашнее.

Кузьмин его веселья не разделял. Он был бледен, казался невыспавшимся.

— Вы ведь понимаете, Горбачевский? — сказал он, заранее ярясь. — Не в нашей обиде суть. Я готов примириться с заблуждениями, даже понять трусость, но не могу терпеть уловок. Уловки свойственны мелким душам. Каково нам принимать руководство людей, способных на интриги по отношению к товарищам? Я не могу верить человеку, который водит меня за нос, точно дамочка с парижского бульвара.

— Это уж вы, позвольте заметить, хватили через край. Вы не хуже меня знаете, что Муравьев безукоризненно честный человек и беззаветно предан делу.

— Ах, так! Хорошо же. Поедем, действительно, к Муравьеву и попробуем добиться от этого честного и беззаветного человека прямого ответа хотя бы на одни вопрос. Такого ответа, какой подобает человеку чести. Пышных словес мы достаточно наслышались от его оруженосца.

— Зачем ты так, Анастасий? — укорил Горбачевский.

У Муравьева они застали Бестужева-Рюмина. Раскланялись все холодно, сухо, кроме Бестужева. Тот выразил огромную радость при виде гостей, но его восклицания и попытки обняться с Кузьминым вышли как бы и некстати. Однако он нимало не смутился. С его лица не сходила мечтательная улыбка. Он переживал одновременно три величайших состояния человеческой души — молодость, любовь к женщине и жажду подвига во имя родины. Такое напряжение редко по силам человеку. Судьба Бестужева была молниеносной и ужасной, но он не провидел своей судьбы. Люди не ведают своей судьбы — это счастье. Улыбка Бестужева сразу вывела Кузьмина из равновесия. Он повернулся к Муравьеву.

— Подполковник Муравьев, по какому праву вы удаляете от совещаний черниговских офицеров?

Сергей Иванович метнул на поручика тяжелый взгляд, но сдержал себя, ответил спокойно:

— Все вопросы, связанные с Черниговским полком, решаю я лично и никому не позволю вмешиваться в мои распоряжения. Ни-ко-му!

Его лицо, обыкновенно доброе, сейчас выражало непреклонность. Вмешался Горбачевский:

— Однако, Сергей Иванович, каким образом мы можем прекратить сношения с теми, кто считается нашими надежными товарищами и ни в чем перед нами не провинился? Согласитесь, это как-то странно даже.

— Повторяю, — ответил Муравьев. — Я один отвечаю за все, связанное с полком. Прошу или верить мне или — имею честь кланяться.

Кузьмина затрясло от гнева.

— Черниговский полк, — загремел он, наступая на Муравьева, — не ваш и не вам принадлежит. Не думайте, господин подполковник, что я и мои товарищи пришли просить у вас разрешения быть патриотами. Мы…

Задохнувшись от возмущения, он не договорил и вышел, хлопнув на прощанье дверью.

Муравьев пожевал губами, точно проглотил что-то невкусное. Казалось, он был совершенно невозмутим. «Какое завидное умение владеть собой!» — восхитился Сухинов. Муравьев встретил его взгляд и дружелюбно улыбнулся. Улыбка получилась искусственной. Бестужев-Рюмин, остро чувствуя и переживая возникшее напряжение, говорил так, как будто ничего не случилось: