И повсюду тлеют пожары

Таково было детство Кэролайн: летом пикники на берегах озер Шейкер, зимой коньки на муниципальных катках, под Рождество гимны. Кэролайн ходила на дневные сеансы “Песни Юга” и “Анны и короля Сиама”[37] в кинотеатр на Шейкер-сквер, а по особым случаям – например, на день рождения – отец водил ее в ресторан “Стауфферз” пообедать омарами. Подростком она стала мажореткой школьного духового оркестра, сидела у Гребного клуба в машине с мальчиком, который спустя несколько лет станет ее мужем.

Ей это представлялось идеальной жизнью в идеальной обстановке. В Шейкер-Хайтс такое мнение разделяли все. И когда стало очевидно, что внешний мир не так уж идеален – случился фурор вокруг дела “Браун против Совета по образованию”[38], пассажиры в Монтгомери бойкотировали автобусы[39], девятеро из Литтл-Рок прорывались в школу сквозь бурю оскорблений и плевков[40], – обитатели Шейкер-Хайтс, включая Кэролайн, сказали: мы можем лучше. Мы же умнее, мудрее, вдумчивее и дальновиднее, богаче всех, просвещеннее всех, так? Наш долг – просвещать остальных, нет? Обязанность элиты – делиться благополучием с менее везучими, правда? Мать всегда учила Кэролайн думать о нуждающихся: устраивала рождественские сборы игрушек на подарки бедным, участвовала в местной Детской гильдии, даже руководила составлением поваренной книги Гильдии – вся выручка потрачена на благотворительность – и предоставила свой личный рецепт печенья с патокой. Когда внешние невзгоды отозвались в Шейкер-Хайтс эхом – бомбой в доме чернокожего адвоката, – город счел, что необходимо показать: у нас так не принято. Жители создали ассоциацию, которая способствовала интеграции сугубо местным манером: ссуды поощряли белые семьи переезжать в черные районы, ссуды поощряли черные семьи переезжать в белые районы, указом запретили таблички “ПРОДАЕТСЯ”, дабы предотвратить отток белого населения, и указ этот действовал еще не одно десятилетие. Кэролайн – уже сама домовладелица с годовалой дочерью, маленькой миссис Ричардсон, – вступила в ассоциацию тотчас. Спустя несколько лет она вместе с дочерью проведет пять с половиной часов в машине, направляясь на великий Марш на Вашингтон[41], и миссис Ричардсон навеки запомнит тот день – как от солнца сами щурились глаза, как бок о бок толкались люди, как над толпой поднималась жаркая потная духота и как вдалеке, тщась пронзить облака, вздымался шпиль монумента Вашингтона. Она цеплялась за материну руку, страшно боясь, что мать унесет людским потоком.

– Невероятно, да? – сказала та, не глянув на дочь. – Запомни эту минуту, Элена.

И Элена запомнит лицо матери, эту жажду довести мир до совершенства – как повернуть колок на скрипке и настроить струну. Запомнит ее веру, что это возможно, надо лишь постараться; что не бывает на свете слишком черной работы.

Но Элене достанутся и три поколения местного благоговения пред порядком и правилами – сбалансировать эти два подхода ей так и не удастся. В 1968 году, в пятнадцать лет, она включала телевизор и смотрела, как по всей стране вспыхивают лесные пожары хаоса. Мартин Лютер Кинг-младший, затем Бобби Кеннеди[42]. Студенческие бунты в Коламбии. Мятежи в Чикаго, Мемфисе, Балтиморе, округе Колумбия – везде, везде всё распадалось. В глубине души у будущей миссис Ричардсон затеплилась искра – искра, что годы спустя воспылает в душе Иззи. Конечно, Элена понимала, почему все это происходит: люди борются с несправедливостью. И при этом она содрогалась, видя сцены на экране. Кадры зернистые – и все равно страшные: горящие продуктовые лавки; дымные клубы над крышами; стены, изгрызенные огнем до гвоздей. Иззубренные лезвия разбитых окон – точно клыки в ночи. Вооруженные солдаты маршируют мимо аптек и прачечных-автоматов. Джипы перегородили перекрестки под потухшими светофорами. Неужели для того, чтобы расчистить место новому, надо сжечь дотла старое? Ковер под ногами был мягок. Диван обит тканью с розами. Снаружи в птичьей кормушке ворковала скорбная голубка, на углу с достоинством притормозил “кадиллак”. Где реальность? Непонятно.

Следующей весной, когда разразились антивоенные протесты, она не села в машину и не поехала протестовать. Она писала страстные письма в редакцию; ставила автографы под петициями за отмену призыва. Нашивала пацифик на рюкзак. Вплетала цветы в волосы.

Не в том дело, что она боялась. Просто Шейкер-Хайтс, невзирая на идеализм, – город прагматиков, и никем другим она быть не умела. Целая жизнь удобных и уютных раздумий толстым тяжелым одеялом покрывала искру в глубине души. Если убежать в Вашингтон на протесты, где там ночевать? А если опасность – как спастись? А уроки, а вдруг ее отчислят, а она сможет закончить школу и пойти в колледж? Весной выпускного класса Джейми Рейнолдс отвел ее в сторонку после истории.

– Я бросаю школу, – сказал он. – Еду в Калифорнию. Поехали со мной.