И пусть вращается прекрасный мир

Руки оставались свободны, и он согревал их, напрягая и расслабляя мускулы. Медленно, экономным движением — он понимал, что в холоде сердцебиение замедляется, — стащил с шеи шарф, закинул на проволоку и потянул. На него просыпались снежные комочки. Он чувствовал, как натянулись нитки шарфа. О канате он знал все, что только можно знать, он чувствовал его душу: нет, он не предаст. А вот шарф, размышлял он, был старым и поношенным, вполне мог растянуться или порваться. Дергал застрявшими внизу ногами, сминая снег, отвоевывая пространство, нащупывая возможность уплотнить его… Только бы не рухнуть назад. Всякий раз, когда он выпрямлялся, шарф растягивался все сильнее. Он перебирал пальцами, цеплялся повыше и тянул, тащил себя вверх. Понемногу стало получаться. Солнечный диск успел скрыться за деревьями. Он крутил пятками, стараясь высвободиться, выгибал тело, приминая снег, пока наконец не дернулся ввысь, не вырвал из цепкой хватки правую ногу и не забросил ее на канат, возвращая легкость движений.

Он подтянул себя на проволоку, встал на колени, а затем и вытянулся в полный рост; глядя в небо, ощутил, как хребет сливается воедино с натянутым канатом.

Никогда больше он не бродил по глубокому снегу: отныне подобная красота напоминала ему о том, что могло случиться. Шарф повесил на вбитый в дверь крюк, а на следующий вечер вновь увидел койота. Тот беспечно обнюхивал снег под проволокой, по-прежнему хранивший отпечаток его тела.

Иногда он выбирался в ближайший городок, шел по главной улице к бару, в котором собирались местные скотоводы. Суровые парни глядели на него свысока: он казался им маленьким, слабым, изнеженным. На самом же деле он был сильнее любого из них. Порой какой-нибудь работник ранчо предлагал ему померяться силой на кулаках или в армрестлинг, но нужно было поддерживать тело настроенным. Порванная связка обернется катастрофой, вывихнутое плечо отбросит назад по меньшей мере на полгода. Он успокаивал их шутками, показывал карточные фокусы, жонглировал подставками под пивные кружки. Покидая бар, хлопал каждого по плечу, незаметно извлекал из карманов ключи, отъезжал полквартала на их пикапах, оставлял ключи в замках зажигания и, смеясь, шел домой под звездами.

На двери его дома, изнутри, висела табличка: Нельзя упасть наполовину.

Он был убежден, что идти по канату нужно красиво, грациозно. Необходима была вера, что доберешься до другого конца. На тренировках он падал лишь однажды, да, один-единственный раз, но теперь чувствовал, что новому падению не бывать, это попросту невозможно. Так или иначе, хоть один изъян да должен быть. В любом шедевре должен быть небольшой недочет. Но при падении он сломал несколько ребер, так что теперь, делая глубокий вдох, порой чувствовал укол в области сердца, как тихое напоминание.

Временами он упражнялся нагишом, просто чтобы видеть, как работают мускулы. Настраивал себя под ветер. Прислушивался не только к самим порывам, но и к предчувствию этих порывов. Тут все сводилось к шепоткам. К намекам. К догадкам. Даже влага его глаз улавливала приближение ветра. Вот он. Какое-то время спустя научился выщипывать из его шума отдельные звуки. Даже ритм пения насекомых что-то сообщал ему. Он любил дни, когда ветер яростно несся по лугу, тогда он вплетал в него собственный свист. Если ветер становился чересчур сильным, прекращал насвистывать и сопротивлялся всем существом. Ветер обрушивался под самыми разными углами, порой он налетал со всех сторон сразу, неся с собой запахи деревьев, дыхание болот, брызги оленьей мочи.

Случалось, он чувствовал такую непринужденность, что мог подолгу наблюдать за оленями, следить за столбами дыма от лесных пожаров, любоваться семейством сарычей в гнезде, — но в минуты наивысшей концентрации глаза переставали видеть вовсе. Окружающие образы не достигали сознания. Нужно было рисовать их заново, лепить при помощи фантазии, заполнять пробелы несуществующими деталями: башня впереди, на дальнем конце обзора, очертания города внизу. Он старался удержать эту картинку, чтобы затем сосредоточиться на взаимодействии тела с канатом. Порой он укорял себя за то, что громоздит на этих лугах город, но обойтись без него никак не мог: в воображении он должен был сплавить пейзажи воедино — траву, город, небо. Могло показаться, что в своем сознании он поднимается все выше, ступая по другому канату.

Прежде ему доводилось упражняться и в других местах — пустующий склад на берегу, укромный болотистый участок на восточной оконечности Лонг-Айленда, поле на окраине штата, — но расставание с лугом далось труднее всего. Оглядываясь через плечо, он видел себя по шею в снегу и помахал самому себе на прощание.