И шарик вернется…

Однажды Шура не выдержала и поехала к отцу. Ждала его у проходной больницы. Бросилась к нему и, плача, умоляла забрать к себе. Отец отводил глаза, гладил ее по голове и объяснял, что это категорически невозможно. Во-первых, у него однокомнатная квартира, и та принадлежит его жене. У жены трехлетний ребенок. Во-вторых, жена беременна вторым. Короче говоря, совершенно нет никакой возможности. Шура плакала и говорила, что жить так больше невозможно, что она что-нибудь с собой сделает или уйдет из дома, что, в конце концов, он — врач, и надо попробовать, хотя бы попробовать, лечить мать. Шура почти кричала, а отец смущенно оглядывался по сторонам и молчал. Молчал, и это было самое страшное. А потом сказал, что женский алкоголизм неизлечим, тем более такой стремительный. Да и потом, куда ее отдать? В ЛТП? Так там вообще кромешный ужас. Санитары привязывают больных к кровати и избивают.

Отец вздохнул, закурил и сказал:

– Ты же не можешь ее бросить!

– Но ты же мог! — сказала Шура, развернулась и пошла прочь.

Отец ее не окликнул.

Двор

Кроме школы и, конечно, любимых подруг, Тане было бесконечно жаль уезжать из родного двора. Двор обожали все. Он был и вправду чудесный. Впрочем, в Москве тогда еще были дворы.

Дом, серьезный, кирпичный, как в народе говорили «сталинский», находился в начале большого проспекта, но жителей суета проезжей части, тогда, впрочем, еще вполне терпимая, и вовсе не касалась. На проспект выходила та часть дома, в которой был расположен проектный институт, а все квартиры располагались в переулке, тихом, зеленом, где почти не было машин. Дом стоял полукругом, буквой С. Вход, он же и въезд, был роскошным: огромные, метров десять в высоту, резные чугунные ворота — точная копия ворот в Парке культуры и отдыха. Первые этажи дома заселены не были — в них располагались различные службы: жилищная контора, сберкасса, парикмахерская, ремонт обуви и булочная, в которой продавались еще теплые бублики, сайки и калорийные булочки с изюмом по десять копеек — румяные, с блестящей коричневой корочкой, посыпанной орешками. Гуляя во дворе, девчонки обязательно забегали в булочную — десять копеек находились почти всегда. Ну а там уж раздолье: кому бублик, кому калач, а кому сладкую булочку.

Внутри двор был отгорожен от проезжей части низкой, тоже чугунной, затейливо резной, крашенной в яркий зеленый цвет оградой. Машин было наперечет — буквально у нескольких семей, так что по проезжей части спокойно фланировали мамочки с колясками. Во дворе стояли лавочки — деревянные, со спинками, на массивных чугунных «лапах». На лавочках сидели старушки и молодежь, в песочницах и на качелях развлекалась малышня. Дворники активно и любовно озеленяли двор — по всему периметру были клумбы с астрами, календулой и даже с флоксами.

Когда девчонки были совсем маленькими, под кустами желтой акации они закапывали «секретики» — цветная фольга от конфет, цветок, и кусочек стекла сверху придавливал всю эту «красоту». Далее «секретик» присыпался землей и как-то обозначался. Устраивали конкурсы — у кого «композиция» красивее и богаче. Потом было еще одно, весьма странное «увлечение» — находили мертвых голубей или воробьев и торжественно их хоронили. Делали могилку — холмик из земли, украшенный веточками и цветами. Правда, и одно, и другое увлечения быстро прошли.

Еще, конечно, играли в класики, штандер, казаки-разбойники, вышибалы и прятки.

К метро бегать не разрешалось, но, конечно, бегали — за мороженым или пирожками с повидлом, еще теплыми, которые извлекала из высокого металлического ведра, прикрытого крышкой и одеялом, толстая продавщица тетя Галя, в белом переднике и белом платке, надетом поверх вязаной шапки.

Еще у метро галдящие, шумные, пестрые цыганки продавали ярко-красные леденцовые петушки на плохо обструганных деревянных палочках, но покупать эту красоту девчонкам строго воспрещалось. Говорили, что эти леденцы красят обычной акварельной краской. Да и самих цыганок девчонки побаивались.

В общем, во дворе была жизнь — прекрасная и увлекательная, расставаться с которой, конечно же, совсем не хотелось.

Кстати, в новом доме, куда должна была переехать Танина семья, двора не было. Не было — и все.

Таня

Четверть Таня окончила без троек. По русскому и литературе — любимым предметам, конечно же, — твердые пятерки. В доме уже было все почти готово к переезду — на полу стояли тюки и чемоданы. Мама и бабушка нервничали, Женечка крутилась под ногами и всем мешала. Таня собирала Женечкины игрушки. Вечером вышла во двор. На скамейке сидели Верка и Лялька, молчали. Таня так же молча села рядом, потом решительно сказала:

– Ну что я, на Северный полюс, что ли, уезжаю? Или в Америку? Или помирать собралась? Буду приезжать к вам каждую неделю. И вы ко мне.

– Это все равно все не то, — отозвалась Лялька. — Как прежде, уже не будет.

У Тани на глазах выступили слезы.

– Оставь ее, — велела Верка. — Ей сейчас тяжелее, чем нам.

Они опять замолчали.