И силуэт совиный

– Сегодня должно было состояться заседание Окружного ювенального суда по делу вашей семьи. Оно отложено… но на самом деле это чистая формальность, а решение уже принято. Учитывая тяжёлый психологический климат в семье Белкиных и систематическую религиозную индоктринацию подростка, а также результаты тестирования мальчика на толерантность, решено лишить вас с Еленой Николаевной родительских прав, а ребёнка передать на усыновление в приёмную семью. Причём уже известно, в какую семью. Вот, полюбуйтесь!

Иван Лукич развернул ко мне новомодную голографическую рамку, и на экране возникло двое пузатых мужичков в стрингах.

– Да, именно так, – сухо продолжил куратор. – Моногендерная семья. Всё в рамках не только закона, но и прогрессивных общественных представлений. Очень уважаемые люди, прекрасно обеспеченные. И, кстати, имеющие хороший опыт усыновления детей, давно этим занимаются. У них сейчас шестеро мальчиков, усыновлены, от десяти до пятнадцати лет, а многих уже выпустили… дали, так сказать, путёвку в жизнь. Ваш Кирилл седьмым будет. Не беспокойтесь, материально всё зашибись, отдельная комната, пятиразовое питание, бассейн, поездки на море…

Я до хруста сжал кулаки. Перед глазами заплясали цветные точки, и мне пришлось собрать остатки воли, чтобы не наделать глупостей.

– Проще говоря, вы собираетесь продать моего сына в педофильский притон, – голос мой превратился в змеиное шипение.

– При заскорузлом косном взгляде на мир можно и так выразиться, – кивнул Лукич. – А можно сказать, что в замечательную любящую дружную однополую семью. В общем, решение почти окончательное. Но именно что «почти». Пересмотреть никогда не поздно. Вполне может оказаться, что и в семье Белкиных Кириллу будет вполне неплохо. С родителями поработают психологи, проведут тренинги – и всё будет в ажуре. Понятно, при каком условии? Вы поезжайте к дедушке, Александр Михайлович, объясните ситуацию. Ну не зверь же он, правнук ему не чужой человек. Все эти Даниилы, Пафнутии – это так, накипь, а правда жизни – тут, во внуках и правнуках. А на работе не сомневайтесь, вам дадут недельку, в счёт неотгуленного отпуска.

Мне снова захотелось его убить. Но я просто молча вышел за дверь. И даже не стал ею хлопать.

8.

Дождило уже вторую неделю – что летом для здешних краёв редкость. Я кутался в насквозь промокший шерстяной плащ, хотя толку сейчас от него никакого не было. Хорошо хоть ноги сухи – спасибо расторопному Илюшке, сунувшему в багажный ящик брички яловые сапоги. Вот и пригодились.

Но сырость была повсюду – и в низком, грязно-сером небе, и в жадной грязи, которая когда-то была вполне безобидной пылью, и в нахохлившихся деревьях, готовых при малейшем дуновении ветра обрушить на нас новые потоки. Ну и, конечно, в толпе крестьян – возбуждённых, испуганных, злорадствующих.

Я сидел в тяжёлом кресле с очень высокой спинкой. Оказали уважение, притащили из дома здешнего старосты. За мой спиной стояли двое защитных братьев, Константин и Николай, оба в белых накидках, оба с обнажёнными мечами. Не безопасности ради, а для надлежащей пышности. Чтобы понимали пропахшие дымом и навозом мужики: к ним власть приехала. Власть, которую они сами же и вызвали. Власть, которая должна свершить милосердную расправу.

– Кто писал бумагу в Защиту? – сухо поинтересовался я у стоявшего ближе всех приземистого, по уши заросшего бородой дядьки, старосты.

– Так известно кто, писарь наш сельский, Леонтий, значит, – угодливо забормотал дядька. – Вот он там стоит, слева. Эй, Леонтий, голова два уха, а ну подь сюды!

– Это я понимаю, что писарь, – мне удалось убрать из голоса раздражение, оставив одну лишь холодную учтивость. – С чьих слов он писал? Или уважаемый Леонтий обвиняет лично?

Подошедший поближе Леонтий оказался невысоким щуплым мужичком. Внешность вполне писарская – если силёнок не хватает за плугом идти или брёвна таскать, значит, быть тебе при чернилах и бумаге. На вид Леонтию перевалило за сорок, а глаза были голубыми и совсем детскими. У кого-то я не так давно видел такие глаза – но никак не мог вспомнить, у кого.

– Так что, Леонтий? – осведомился я. – Сам сочинил, или с чьих-то слов писал?

Писарь помялся, потискал ладонями шапку. Затем степенно произнёс:

– Дык для того я чернильному ремеслу и обучен, чтобы прошения людские писать, да отсылать куда следует, сообразно о чём речь. Антонина всё обсказала, Матвейки Сухого супружница. А установленную десятину я в храм снёс в тот же день, нечто я порядка не знаю?

– Значит, Антонина, – протянул я. – И где же она, Антонина?

– Дык тут я, – протолкалась через толпу рыхлая, с бледными волосёнками баба.

– Очень хорошо, – кивнул я. – Так вот, писала Антонина – вернее, Леонтий с её слов – следующее…

Брат Константин тихо сунул мне свёрнутую в трубочку бумагу. Я развернул лист и медленно, внятно зачитал: