И слово было «Вэйзмир»

— Прости меня, но тебе этого больше никто не скажет. — Думает Гузман, обращаясь к Богу. — Зачем было наказывать этих двоих, а всем остальным потом разрешать? Ты хотя бы знаешь, сколько стоят яблоки на Привозе? Двадцать копеек килограмм.

— Что ты говоришь? Надо будет повысить цену.

— Это скоро сделают и без тебя. Так и быть, сажай уже эту яблоню. А то твой рай похож на херсонскую область. Один голый степ.

Чтобы лучше представить себе, как выглядит это ничем не прикрытая степь, Семен со звездных высот косится в приоткрытое окно красавицы Фаины, которая от духоты спросонья откинула простыню, и в полумраке комнаты белеет ее пышное тело.

Он смотрит на нее стыдливым взглядом, а затем нехотя отворачивается, но боковым зрением продолжает заглядывать в сладкую темноту.

— Прелюбодействуешь, Сеня, ай как нехорошо. — Говорит Святой Дух, цокая языком.

— Господь с тобой, ее еще нет. Она появится через сорок миллионов лет. Витька Глигач из жилкопа читал, что такой возраст земли.

— Темные вы с Витькой. Кто же столько живет? Она появится через пять тысяч лет с гаком. Поставь правильно свои часы и засекай время.

Через пятнадцать минут сад начинает благоухать, заглушая поток воздуха из туалета и парадных.

— А, сирень! Как ты додумался до такого амброзия? У-у-у! Акация. «Манит в сень акаций прогуляться.» — Лезут в голову дурацкие слова. — А это еще что за фрукта?

— Это фиги. — Смеется Бог.

— Понимаю. — Становится серьезным Семен. — Название не вполне приличное, но зато сразу ясно — у нас такие не растут. Их что, едят с маком?

— При чем тут мак?

— А есть такое выражение — фиг с маком. Вкусно наверное. И про фиговый листок я слышал. Это что-то вместо плавок. Летом в Одессе пошли бы.

Бог смеется. Он даже прощает Семену, что тот снова заглядывает в заветное окно.

— Что будем делать дальше? — Задает он риторический вопрос, отодвигая в сторону тучу. Смотри на него. Еще не создал человека, а уже готовит потоп. — Думает Сеня, но не подает виду, что догадался об этом.

— Что будем делать? Ты что, забыл, птицы. Сначала птицы.

— Ах, да. И какие появятся первыми?

— Куры. Разводи курей. Я умею делать фаршированную шейку. У тебя Святой Дух захватит. Когда перейдешь к рыбам, напомни мне. Я из них тоже кое-что приготовлю. Пальчики оближешь.

— Итак птицы, рыбы, звери.

— Да, да. И чтоб одни кусались, вторые бодались, третьи убегали, четвертые удирали. Но ради бога, Господи, сделай кого-нибудь, чтобы не бодался и бегал медленно, и улететь не мог.

Гузман вспоминает, как он полз по бесконечному снегу из немецкого окружения. Полз и думал, что он снова Моисей и на этот раз мерзнуть ему в снежной пустыне сорок лет. И ужасно хотелось есть. А зверья разного вокруг было великое множество. Зайцы, белки, глухари, даже лось встретился. Жратвы на целую жизнь хватило бы. А взять в рот нечего. Все убегает, улетает, упрыгивает.

Нос у Семена большой и горбатый, как у хищной птицы. А клюнуть им невозможно. Когти отросли, как у дикой кошки, а никого ими не поцарапаешь. Зубы, как у обезьяны, а кусать ими некого.

— Плохо, Господи, сделал ты еврея. Может быть, действительно, не собирался выгонять его из рая. А потом прогнал, да еще так далеко. В следующий раз, когда начнешь все сначала, я тебе все-таки кое-что посоветую.

И умер бы Семен Гузман на российском снегу, если бы в этой северной пустыне не попалась ему деревушка с крайней бревенчатой избой. Скрипнули в сенях двери, передразнивая его интонацию — к вам можно?

Хозяйка только руками всплеснула:

— Господи Иисусе, какой худой еврейчик!

Немцев в этом крошечном селе не было. Русские друг к другу в гости не ходили. Разве что за углями, если печь остынет. И жили Семен с Марией, как Адам с Евой после того, как их из рая выгнали.

Сидит Гузман на тумбе крана и думает: «Господи, куда это я перескочил со своей дурацкой памятью, когда мы с тобой еще и человека не сотворили?» Однако вернуться сейчас не может. Нужно ему додумать то, что случилось на земле, а потом возвращаться в небо.

У Марии тоже был бог. И знала она о нем совсем немного. Ночью Семен снимал с нее крестик, чтобы два божества не переплетались. И жили они вчетвером, друг другу не мешая — двое на земле, а двое на небе.

Некоторые разговоры Семена смущали душу Марии. Она, например, никак не могла поверить, что Бог Семена не еврей, а ее Бог еврейской национальности.

— Неужели моему и обрезание делали? — спрашивала она у Семена.

— Да, — отвечал он. — В Назарете в начале первого века нашей эры.

Гузману было приятно, что он имеет отношение к ее Богу.

А перед самым концом войны вернулся из госпиталя без обеих рук муж Марии, на которого она давно получила похоронку.

Молча посумерничали они втроем. Распили две пол-литры. Поплакали. А утром Гузман уехал в Одессу, где дядька определил его в свою рыболовецкую артель.

Прошло еще два года из тех пяти с лишним тысяч лет, и вдруг от Марии пришло письмо.