И снятся белые снега…

Он жил у них на квартире, в старом домишке на берегу моря, вблизи рыбзавода. Остроносенькой Лизе было шестнадцать, а ему двадцать пять. Она бросила восьмой класс и работала засольщицей на том же заводе, где и он. Была она худенькая и бледная, с вечно красными, вспухшими от соляного раствора руками. Этими руками она стирала и гладила его рубашки и небогатое бельишко, и он в благодарность за это, да еще и потому, что в доме было голодно (сидели на одной соленой рыбе), перевел ее из холодного цеха засолки в теплый цех закатки консервов. Он редко бывал дома — такое было напряженное время, но, бывая, стал улавливать, что в доме вместо соленой рыбы приятно запахло свежими консервами. Он не сказал о своем открытии Лизе, а сказал ее хроменькой матери: предупредите дочь, за это увольняют и судят. А Оля все не приезжала: то заболел дифтеритом сын, то сама она заболела, то заболела мать, потом отец Леонида Владимировича. Все они как-то весьма подозрительно болели, и Оля не ехала. Потом написала, что ждет его, так как она устроилась технологом на консервный завод, где все восстанавливается, где не хватает инженеров и куда его немедленно возьмут. Но и он не мог ехать к ней: во-первых, его не отпустили бы с завода, во-вторых, у него кончалась бронь и его в любой день могли призвать в военкомат и послать на фронт, а в-третьих, как раз тогда у него обнаружилась язва желудка.

«Язва желудка… язва желудка, — мысленно повторил он про себя. — Какая глупость!..»

О язве желудка заговорила его хроменькая хозяйка. Как-то ни с того ни с сего она сказала: «Ленечка, а ведь вы совсем больной. Не иначе как язва желудка у вас. Я уже давно по лицу определила. Вы бы сходили, Ленечка, к Марье Авдеевне, она хорошая врачиха. Я попрошу ее вас полечить, все ж она родней мне приходится». Вид у него тогда в самом деле был никудышный: худой, лицо землистое, щеки запали. Толстая, оплывшая Марья Авдеевна, к которой повела его хозяйка квартиры, уложила его в больницу на исследование, а вышел он из больницы, получив кучу справок, утверждающих, что у него язва желудка. Уже кончался сорок четвертый год, были освобождены Киев, Львов, Одесса, и война откатывалась на Запад. Его хозяйка где-то раздобыла денег, спешно купила корову, стала отпаивать его парным молоком, кормить свежим творогом и пахучим желтым маслом, которое сама сбивала в бутыли. От армии его освободили, он поправился, округлился лицом, посвежел. В то время он уже жил с Лизой. Она бросила работу и сидела дома. С тех пор она так и не работала. В сорок седьмом у них родился Алик, Леонид Владимирович написал Оле, та выслала ему согласие на развод, и он расписался с Лизой. В пятьдесят третьем они уехали за границу, оставив Алика на попечение хроменькой тещи. А Оля в то время все еще жила с его родителями, и его первому сыну Володе шел двенадцатый год. Ну, а язва… никакой язвы у него не было. Но эта мнимая язва спасла его от фронта.

Да-а-а…

Так вот, когда он десять лет назад хотел уйти от Лизы, поняв, что живет «не так», он считал, что жизнь ему испоганила война. Теперь он считал, что во всем виновен сам, потому и не было в его жизни ничего по-настоящему большого: ни большой любви, ни большой радости, ни большого горя, ни больших друзой. Ничего он не испытал и не пережил в полную силу чувств, все было вполнакала. Даже не напился никогда по-настоящему: боялся Лизы. Да, что ж теперь скрывать — он ее боялся. Поэтому-то и не ушел тогда. Она сказала: «Уходи, но имей в виду: все узнают, как ты в войну увильнул от фронта. Не волнуйся, у меня есть свидетели! Ты спроси у мамы, сколько она масла той жабе, Марье Авдеевне, перетаскала! Вылетишь из управления как миленький. Лучше сиди и не рыпайся».

Так она ему сказала, и он не рыпнулся. Что ж рыпаться, если он действительно знал, что никакой язвы не было? Его поймали, как рыбку на крючок, и он не трепыхнулся, чтоб уйти с крючка.

Да-а-а…

Леонид Владимирович заерзал на бухте каната, стал поправлять под коленями штормовку. Ему всегда было муторно вспоминать об этом.

«Что было, то было… От правды не уйдешь, — думал он. — Но теперь конец, всему конец…»