И снятся белые снега…

— Надо домой ходить, — безотносительно сказал он и заерзал на крыльце, собираясь подняться.

— Зачем тебе домой? Сейчас старуха моя придет, ужин давать будет, — возразил Пепеу. — Калянто приходить обещал. Теперь Еттувье праздник делать будет, все село угощать!

— Как Еттувье угощать будет? — удивился Коравье. — Еттувье Келлы забрал.

— Ты разве не слышал. Я тебе говорил — Ротваль Еттувье из воды достала. Он теперь медпункт совсем живой сидит. Пепеу всегда говорил: не надо Келлы бояться! Пепеу лучше, чем книжка, знает!

— Зачем глупые слова говоришь? — ответил Коравье, поднимаясь с крыльца. — Я сам смотрел, как Келлы Еттувье брал. Тебя Келлы за такие слова к Верхним людям не пустит.

— Если ты лучше меня смотрел, уходи тогда домой, — обиделся Пепеу. — Я с тобой спор делать не хочу, мне спать надо. Когда ночь, в районе все люди спят крепко, а не глупый разговор делают.

Коравье, ничего не ответив, молча поплелся со двора.

— Собаку тоже зови! — сердито крикнул Пепеу и пнул ногой собаку. Та молча, как и ее хозяин, заковыляла прочь.

Пепеу сел на крыльцо. Он до того набегался и намаялся за этот вечер, что ноги стали тяжелыми, будто к каждой привязали по камню. И вдруг Пепеу вспомнил о своем животе, задрал рубашки, сперва оглядел багровый рубец, потом потрогал его пальцем, затем похлопал по нему ладонью.

— Хо-хо! — весело сказал он сам себе. — Совсем живот здоровый стал.

— Эй, Коравье! — весело прокричал Пепеу, напрягая сорванный на собрании голос. — Приходи завтра опять! Я тебе много других новостей расскажу! Я в больнице много новостей слушал!

Коравье не оглянулся.

— Ладно, если ноги болят, можешь не ходить! Я сам ходить к тебе буду! — великодушно решил Пепеу.

12

Ходики с петухом на циферблате, висевшие на стене председательского кабинета показывали половину второго ночи. Они еле тикали — ржавая гирька, к которой был прикручен проволокой камушек, опустилась до предела. Барыгин отошел от окна, потянул цепочку.

Ходики застучали громче и веселее.

Барыгин вернулся к окну, опять стал смотреть на закат.

Окно выходило в тундру. Тундра была ровная и белая, точно снегом заметенная, — от ромашек. Белая равнина убегала вправо, терялась у сиреневого горизонта, а слева, в той стороне, где лежал невидимый из окна океан, чернели сопки — за крайнюю садилось солнце, кроваво окрасив небо.

Барыгин молча смотрел на закат. Сесть ему было негде — все три стула были заняты. На одном сидел Калянто, внимательно разглядывая трещины и чернильные пятна на шершавом столе. Рядом примостился бухгалтер Чарэ, а поодаль, у железной печки, Рыпель застругивал ножиком карандаш.

Все молчали. Да и говорить было не о чем, потому что все уже было сказано. И разговор с Калянто о падеже в седьмой бригаде тоже состоялся. Но начал его не Барыгин, а сам Калянто. Когда Еттувье несли на брезенте в медпункт, Калянто, вздохнув, сказал Барыгину:

— Сам видишь, как крепко живет предрассудок. Боялись Еттувье спасать. А весной у нас много олешек погибло. Бригадир на оленьей лопатке гадал, маршрут менял — половина стада пропала.

— Я знаю, — сказал Барыгин.

— Я тоже думал, что знаешь, — согласился Калянто.

— А почему в сводках не показали, почему перед районом скрыли? — спросил Барыгин.

— Потому — стыдно, — объяснил Калянто.

— Ну что ж, зайдем в контору, потолкуем, — предложил Барыгин. — Бухгалтера тоже зови.

— Ладно, — кивнул Калянто и осведомился: — Лекцию Рыпель отменять будет или опять в клуб всех звать?

— Лекции не будет, — ответил Барыгин.

— Правильно, — сказал Калянто. — Отдыхать надо, скоро на охоту ходить. Когда охота идет — лекции зачем делать.

Никакого толкового разговора, как хотел бы Барыгин, в конторе не получилось. От Калянто и бухгалтера Барыгин узнал не больше, чем от Кима. Погадали в седьмой бригаде, изменили маршрут, загубили молодняк и важенок — вот и все.

— Ну, а почему все-таки не сообщили в район? — добивался Барыгин. — Факт преступный, а вы его скрыли. Ответственности боялись?

— Ничего не боялись, — ответил Калянто. — Я тебе уже говорил: стыдно было. Я тебе говорил: у нас предрассудки живут, а ты в районе ругаешь за это.

Рыпель возмутился:

— А что ж тебя благодарить прикажешь? От кого другого, а от тебя, Калянто, я не ожидал. И ты нам голову не морочь — стыд тут ни при чем. Очковтирательством с Чарэ занялись. Хотелось, чтоб колхоз первым в районе по отелу вышел, чтоб тебя как лучшего председателя хвалили. А слава твоя, выходит, дутая.

— Я так не хотел, — ответил Калянто, потирая сонные глаза. — Чарэ сводки всех колхозов по отелу из газет выписал — одинаково мы первые в районе получаемся, даже если наш падеж считать. Чарэ посчитал, я проверил.

— Оказывается, вы мудрецы, — криво усмехнулся Рыпель. — А где ваш Акачу? Бригадирит по-прежнему, с духами советуется, куда бы опять стадо повести?

— Акачу мы снимали. — зевнув, ответил Калянто. Поводил пальцем по трещине на фанерном столе и обратился к Барыгину: — Ты, Барыгин, меня тоже снимай. Я председателем быть не могу.