И снятся белые снега…

Присвечивая себе в темноте фонариком, он взошел на крыльцо тыльной половины дома, где теперь жил, уступив Люсе и дочери переднюю половину. Отпер дверь, включил свет в коридоре, снял пальто. Прошел в комнату, сел на диван, стал стягивать с себя сапоги. Под окном кто-то пробежал, стукнула входная дверь. В комнату, слабо освещенную светом из коридора, вбежала Люся — растрепанная, в накинутом на плечи пальто.

— Юра. Маринка вдруг заболела, — сказала она. — Страшный жар, просто горит вся. Посиди с ней, я сбегаю в больницу за пенициллином…

— Как это — «вдруг заболела»? — хмуро спросил он.

— Не знаю… Утром была здорова — и вдруг…

— И ты ждала меня до двух ночи, чтоб сообщить это «вдруг»?

— Юра, я не вру… Посиди, пожалуйста, — сказала она и выбежала.

Минуту он пребывал в нерешительности. Потом натянул сапоги, набросил на себя висевшую в коридоре стеганку, взял фонарик и вышел.

В комнате, где он прежде жил, ничего не изменилось: стол, тахта, шкаф, приемник, торшер… На тахте лежит Маринка, повязанная пуховым платком, накрытая двумя одеялами. Люся торопливо надевает пальто, что-то ищет глазами по комнате и находит свою косынку на стуле, где сложена Маринкина одежда.

— Все-таки что с ней? Простуда? — спросил он.

— Боюсь, хуже… Наверное, воспаление легких. — У Люси задрожал голос и задрожали губы.

Он подошел ближе к тахте. Глаза у Маринки были полузакрыты, она жадно, с хрипом ловила ртом воздух. Он обернулся к Люсе и грубо сказал:

— И ты говоришь: «вдруг заболела»? Да у тебя здесь ледник! — Он хукнул, выдыхая изо рта струю пара. — Лень в сарай за дровами сходить? Смотри, стена мокрая, мхом зарастаешь!..

— Не кричи, — ответила дрожащим голосом Люся. — Кричать легко… Ты прекрасно знаешь мою работу, мои дневные и ночные дежурства. А Маринка пока не умеет топить печь, стирать, готовить. А ведь ты отец… Ах, да что с тобой говорить!..

Люся запахнула пальто, пошла к дверям.

— Подожди, — остановил он ее. — Я сам схожу… Пенициллин и что еще?

— Только пенициллин… в ампулах, — ответила она. — Я пока вскипячу шприцы.

16

Днем и ночью, ночью и днем тысячи поездов бежали по стране. Через степи и леса, среди гор и тундры бежали, спешили поезда, и был среди них и Сонин экспресс. Менялись за окнами экспресса времена года. Изменилась и Соня.

Однажды выпрыгнул из вагона на трехминутной остановке симпатичный парень в гимнастерке со споротыми погонами и вскочил потом на ходу в тамбур, держа под мышкой бутылку молока, а в руке — букетик подснежников. Расплываясь в улыбке, он протянул букетик Соне, а сам ушел в вагон. Взглянув на цветы, Соня швырнула их за дверь — под колеса поезда.

А поезд несся, мчался дальше — скорый, быстрый, удивительно быстрый поезд-экспресс. Он пересекал четыре союзных республики, а в них — восемь территориальных областей, пробегал через десятки малых и больших городов и лишь на конечных пунктах задерживался на несколько часов.

Конечными пунктами экспресса были два совершенно непохожих города. Один — город прохладного лета и крутых морозных зим, другой — жаркий город у теплого моря, с ранними веснами и шумными базарами, где можно было задохнуться от обильных запахов сказочно-прекрасных цветов.

На этих пестрых и шумных базарах Соня оптом закупала мимозы, гвоздики, тюльпаны и розы, набивала ими чемоданы, везла цветы в город прохладного лета, крутых морозов и снежных зим, где любые цветы, особенно в канун праздников, которых у нас слава богу предостаточно, идут нарасхват, где бы их не продавали с рук: у входа в любой магазин, ресторан, гостиницу, у вокзала, у кинотеатра, на людном перекрестке и, словом, в любом месте города.

Цветы приносили ей выручку, намного превышавшую зарплату, но Соне всегда не хватало денег, потому что, сколько бы денег ни было, она, не жалея, транжирила их на сына Вовку. Она безумно любила сына, покупала ему дорогие игрушки, которые он успешно и быстро ломал, покупала дорогие импортные костюмчики, сапожки и туфельки, шубки, из которых он моментально вырастал, и баловала его как могла.

Жила она с Вовкой, как и прежде, в общежитии, за вьетнамской ширмой в общей комнате, в соседстве с такими же, как сама, проводницами, — молоденькой, кудрявой от природы Наташкой и тридцатилетней Маней, костлявой и худой, как жердь, — и шансы на получение в скором времени отдельной квартиры были минимальными, хотя в очереди на жилье она стояла, да уж слишком медленно двигалась очередь.

Конечно, жить с ребенком и общей комнате общежития не разрешалось, но часто сменявшиеся коменданты закрывали на это глаза, поскольку предоставить Соне отдельную комнату не могли, а выселить ее из общей с ребенком не решались, так что Вовка жил на белом свете, пребывая как бы на нелегальном положении. Вовке исполнилось четыре года, и был Вовка не по годам рассудительный, самостоятельный мальчишка.