И снова уйдут корабли...

В солнечный простор океана четко вписывался силуэт стоявшего на рейде «Витязя».

— Мы завтра уходим, — сказал я. — Приезжайте перед отходом в гости. И детей берите. У нас на борту елка есть.

Она изумилась:

— Настоящая елка?!.

Мне хотелось, чтобы визит на «Витязь» им запомнился. На камбузе как раз пекли ржаной хлеб — я выпросил для Жеромских две буханки. Забежал в радиорубку: «Коля, сделай одолжение… Понимаешь, поляк…» Радист набычился: «Мне это на час возни. Вы на острове экзотикой любовались… а я работал. Обойдется твой поляк без музыки». Радиста можно было понять — работы у него всегда невпроворот.

Жеромские прибыли с последним катером, наряженные, как на великосветский прием. Когда поднимались по трапу, их приветствовали многие. Оказывается, все эти два дня из трех, отпущенных на аренду машины, они возили по острову витязян. Приехали вместе с детьми — четырнадцатилетней Аллой и десятилетним Жоржиком, худющим и длинноногим — в отца, густо забрызганным веснушками — в мать.

Мы водили гостей по судну, показывали машину, мостик, научные лаборатории. Потом пригласили в кают-компанию: «Вот наша елка! Прямо из Сибири». В широко раскрытых детских глазах золотыми искрами дрожали елочные огни. Я оторвал от елки по ветке и протянул ребятам: «Вам на память. Понюхайте. Это запах родины ваших предков». Жеромский им пояснил: «Такие елки растут и в Польше, и в России».

Я пригласил гостей в свою каюту. Дети тут же потянулись к книгам, которые стояли на полке, весело галдели. По-русски.

— Они и по-польски говорят, — объяснила Татьяна Георгиевна. — Дома то на одном, то на другом языке. А уж за пределами дома, разумеется, по-английски.

— Уж такая у нас сборная семья, — вставил Жеромский. — И обстоятельства жизни такие.

Я заранее приготовил для Жеромского сюрприз. Открыл тумбочку, вытащил книгу, положил перед гостем на стол. Это был томик рассказов Стефана Жеромского, изданный в Москве.

— Чудеса! Откуда это? — поразился гость.

— В судовой библиотеке отыскал.

Жеромский повертел в руках потрепанный томик.

— Читают… — сказал он. Осторожно полистал хрупкие, желтоватые от времени страницы, покачал головой: — Подумать только!

На одной из страничек его взгляд задержался, зрачки поострели. Он прочитал вслух:

— «Стоит сильный мороз. В зимнем воздухе, мешаясь с ледяными искрами, носятся мелкие снежинки… Над безбрежными просторами заснеженных полей стелются белесые, прозрачные, сыпучие, как песок, дымы поземки…»

Прочитал и замер, подняв светлые глаза над книгой и взглянув через иллюминатор в темень за бортом.

— Боже мой! — вздохнула Татьяна Георгиевна. — Неужели где-то на свете есть снег? И поля пуховые, и хаты под снежными шапками, и желтый свет вечерних зимних окон…

Когда настала пора гостям отправляться на берег и мы вышли на палубу, боцман, увидев нас, махнул кому-то на верхней шлюпочной палубе рукой и крикнул: «Давай!» Щелкнул репродуктор, пошипел немного, и вдруг раздались звуки рояля. Над палубами «Витязя», над жаркой гладью ночного тропического океана звучал вальс Шопена.

У трапа Татьяна Георгиевна целовала провожающих, и, прощаясь с ней, мы чувствовали влажность ее щек. Жеромский, прежде чем ступить на трап, неуклюже размахивал своими длинными худыми руками и, неожиданно перейдя на польский, кричал:

— Дзенькуемы бардзо! Дзенькуемы! Вшнескего неилепшего! До спотканя!

Когда катер скрылся во мгле, держа курс к проколотой вечерними огнями черной горбине острова, наружные судовые динамики голосом капитана приказали: «Палубной команде на подъем якоря!» Коротко прогромыхала якорная лебедка, вздрогнула под ногами палуба — это пустили судовую машину, — и «Витязь» стал медленно разворачиваться, целясь носом во тьму открытого океана. Вот развернулся, вот заплескалась у форштевня волна, ударил в лицо тугой ветерок — дали ход.

Я стоял на крыле мостика и глядел на удаляющийся остров. Вдруг среди белых фонарных огней, рассыпанных по склону горы, ближе к ее вершине, там, где шоссе забиралось на перевал, резко вспыхнули две желтые автомобильные фары. Вспыхнули и погасли… И так снова и снова. Я подошел к капитану: «Разрешите, Анатолий Степанович?» Он кивнул. Я потянулся к рычагу на стенке рубки, «Витязь», покорный моей воле, забасил и, казалось, сотрясал гудком висевшие над его трубой чужие незнакомые звезды. Один гудок, второй, третий… Так положено кораблю при прощании.

Мрак за бортом тут же ответил нам новыми торопливыми всплесками света. Сперва двух желтых огоньков, потом они слились и вскоре исчезли, захлестанные ночью.

Рядом со мной прислонился к поручню радист. «Спасибо!» — сказал я ему. Он посопел:

— Да что там! Раз нужно так нужно. Правда, пришлось повозиться: пленка оказалась оборванной. — Помолчал. Я не увидел, а скорее почувствовал во тьме, как он улыбается: — Смешной этот ваш поляк. Руками размахивает, вроде бы на митинге. А что он такое кричал: «До спотканя»?

— До свидания, — пояснил я.

Радист опять посопел:

— Да где там — до свидания! Разве встретишься? Океан велик.

Мы опять помолчали. Скулы легких волн отражали трепетный звездный свет.