И снова взлет...

Кирилл не впервые встречал подобных людей: такие, как этот лейтенант, водились, пожалуй, на каждом аэродроме, и все они были людьми по-своему даже примечательными и авиация без них что-то бы да потеряла. Исполняя в батальонах аэродромного обслуживания самые различные должности, то есть видя небо лишь с земли, они тем не менее из кожи лезли вон, чтобы только походить на летчиков, а при возможности и выдавали себя за оных. Эти люди храбро вступали в единоборство даже с воинским уставом, чтобы только, вопреки положенной форме, носить кожаный реглан, комбинезон или куртку, а на поясном ремне — финский нож с наборной рукояткой и компас, будто они тоже, как и летчики, после неудачного воздушного боя могли очутиться на вражеской территории, где без финки и компаса и в самом деле пропадешь. И все это на них — и реглан, и куртка, и финка с компасом, которые они ухитрялись где-то доставать, а может, и покупать втридорога, — всегда было новенькое, с иголочки, и носилось с таким шиком и блеском, что, поглядев на иного из них, можно было подумать, что он и впрямь только что вернулся из боевого вылета, где сбил по меньшей мере пару «мессеров», да из-за скромности не рассказывает, хотя на самом деле этот бесстрашный ас не всегда мог отличить «пешку» от «яка» или «кобру» от «бостона[8]». А потом эти люди, хотя и такие разные по обличью, все же в чем-то были схожи между собой, почти у каждого из них, как это ни странно, был самоуверенный вид и развязные манеры и в то же время они были, как правило, людьми общительными и компанейскими, как говорится, своими в доску, и летчики-то в общем их не шибко осуждали, лишь добродушно посмеивались и называли «обтекателями[9]», что в переводе с авиационного языка могло означать все что угодно, только не летчика.

Вот и этот лейтенант, видать, принадлежал к тому же неистребимому племени обтекателей, и Кирилл нисколько не удивился, что любопытная, но недалекая Римма прямо-таки потела при взгляде на него, особенно же когда он бросал на нее самоуверенный взгляд своих быстрых, как молния, глаз. Он вообще вел себя сейчас здесь молодец-молодцом, хотя чуточку и остерегался Кирилла, чтобы не попасть впросак.

Второй тост лейтенант — «самозванцев нам не надо, — предварительно заявил он, — тамадою буду я!» — предложил за любовь. Римма захлопала в ладоши и с восторгом посмотрела сперва на лейтенанта, потом на Кирилла. Малявка ее бурно поддержала, хотя до этого сидела ни жива ни мертва.

— За любовь! — вслед за тамадою выпалила она и, не дожидаясь остальных, схватила со стола первый же подвернувшийся стакан — это был стакан Кирилла — и выпила, что там было, с самым бесстрашным видом, хотя и зажмурив глаза.

Лейтенант-тамада от восхищения прищелкнул языком, Римма же, наоборот, как бы в осуждение за неумеренность его чувств, пресно зажевала тост колбаской, молчаливый лейтенант понюхал луковицу, а Кирилл погрустнел: что-то за этим еще отмочит Малявка. Но, выпив, Малявка опять ушла в себя, больше ни на кого не глядела, а только с непривычки покашливала легонько в ладошку и краснела как-то, вопреки всем законам физиологии, вроде задом наперед: сначала от выпитого у нее заалела шея, потом уши, а уж после все остальное, и Кирилл опять почувствовал себя виноватым перед нею и пожалел, что не отвел ее в санчасть, а затащил к Римме, где она, в жизнь не бравшая в рот хмельного, зараз опрокинула в себя почти треть стакана водки.

Но опасался он за Малявку зря. Беда пришла совсем с другой стороны. Это случилось уже под конец, после, когда в бутылке заблестело донышко, а другой не было, и лейтенант-тамада, чтобы не зевать людям от скуки, а самому не уронить авторитет, начал рассказывать забавные случаи из авиационной жизни и анекдоты, а потом вдруг, по просьбе Риммы, перешел к чтению стихов. Читал стихи он смачно и не без выразительности, видать, уже не первый раз, и, кажется, Некрасова с Твардовским, хотя Римма, снова умиротворенная его артистичностью, как бы ненароком дала понять, бочком прорвавшись в паузу, что стихи это его собственные, а лейтенант дипломатично в этом ее не разубедил.

Кирилл тоже любил стихи и, как известно, сам их пописывал, причем одно стихотворение, что лежало сейчас у него в нагрудном кармане, было свеженькое, написанное лишь вчера, и он, то ли в пику этому настырному лейтенанту с усиками, то ли потому, что на него вдруг накатило и он уже не мог сдержаться, решил его сейчас тут обкатать. Как только лейтенант позволил себе передышку, чтобы насладиться произведенным им впечатлением, он встал, выждал, пока не улегся шум, и ровным голосом, без особых интонаций, начал:

Никогда не встречал королев,
А увидел — застыл, обалдев.

Глубоки и тревожны глаза,

Как бездонных небес бирюза.

Начало прозвучало неплохо, и Кирилл это почувствовал и, уже осмелев, перешел на обнаженность чувств, которая больше всего взволновала его же самого: