И снова взлет...

С той стороны, откуда Кирилл заходил на посадку, лес к границе летного поля подступал как-то уж чересчур близко, почти вплотную, и хотя был он с виду мягок и пушист, многих летчиков на посадке нервировал, особенно если кто из них возвращался с задания на поврежденной машине. Вот Кирилл сейчас, словно при одном воспоминании об очаровавшей его незнакомке ему уже было все нипочем, и решил рубануть лопастями винтов по верхушкам этого леса у всего полка на глазах. Не сказав Сысоеву ни слова — побоялся, что не даст либо помешает, — он вдруг коротким воровским движением снова перевел рычаг шасси на «убрано» и, отыскав разгулявшимся взглядом наиболее пышные из этих пугающе-манящих верхушек, нацелил острый нос самолета прямехонько на них, на эти верхушки, а как только они, изумрудно засверкав на глазах и вроде бы взлохматясь, оказались совсем близко, метрах в тридцати, коротким фиксирующим движением взял и отжал штурвал от себя и замер, ожидая, что будет: самолет тут же, будто озлившись, что его сбили с привычного угла планирования, возмущенно выгнул спину и хищно клюнул носом вниз, как раз на эти заходившие в последнем хороводе изумрудные верхушки, и в тот же миг Кирилл почувствовал, как справа и слева под центропланом и еще, кажется, в плексигласовом полу кабины что-то глухо прошуршало или пролилось, как дождь, а в кабине вроде запахло свежей хвоей. И все, потом, через секунду-другую, когда он уже опять взял немножко штурвал на себя, снова тишина и ничего больше — ни тряски в моторах, ни скрученных в дугу или хотя бы изменивших мелодию винтов, чего в этом случае можно было бы, на первый взгляд, ожидать, ни даже запаха хвои в кабине, только холодно вытянувшееся сбоку лицо Сысоева и его возмущенное дыхание — с ума, дескать, сошел, хотя бы предупредил. А Кирилл, уже прибавив газ, всем своим видом, вплоть до победоносно вздернутых плеч, сначала дал Сысоеву понять, что для проявления эмоций сейчас не время, что аплодисменты, если он на них вдруг решится, могут только помешать посадке, и опять опустил плечи на прежний уровень и спокойненько послал самолет на «второй круг[3]», чтобы сделать расчет на посадку уже заново, без захода на подстрижение верхушек деревьев.

III

В полку даже ветераны не помнили, чтобы кто-нибудь из здравомыслящих летчиков сам, по доброй воле, а не в силу роковых обстоятельств, осмелился рубануть винтами самолета по верхушкам деревьев. В авиации испокон веку считалось, что достаточно в работающий винт попасть горошине — и винта как не бывало, он, если деревянный, тут же разлетался вдребезги, а металлический скручивался в дугу. Эту истину знал и Кирилл, ему ее вдолбили еще в училище, как вдалбливали ее тогда всем летчикам от мала до велика. Правда, с тех пор прошло немало времени, и винты у самолетов в основном стали уже не те, как стали не теми и сами самолеты, однако понятие насчет винта и горошины изменений с тех пор нисколько не претерпело, и поэтому когда Кирилл на глазах у всего полка проделал этот опасный эксперимент, на аэродроме решили, что он либо ранен и не смог справиться с машиной, либо просто спятил.

Но на аэродроме не знали того, что знал Кирилл и знал Сысоев.