И сто смертей(Романы)

— Не трудитесь напрасно, — сказал Рудольф и почувствовал, как на него нашло удивительное спокойствие. — Ни одного имени вы от меня не услышите, попытайтесь дознаться сами. Через несколько дней Красная Армия вернется, что за песенку вы тогда запоете?

— Ваша Красная Армия скоро махнет прямо в Финский залив, — свысока усмехнулся допрашивающий. — В девятнадцатом еще спаслась чудом, теперь все, скоро немецкие войска будут в Питере.

Он что-то весьма кратко начертил на лежавшем перед ним листке и распорядился увести Рудольфа.

Рудольфу казалось невероятным, просто неправдоподобным то, что его теперь ведут под конвоем по этим помещениям. В амбаре пастората было иначе, амбар пастората никогда не был для него знакомым местом. И в то же время его не покидало ощущение, что их скоро отсюда освободят. Это оттесняло все другое на задний план. Красноармейских частей поблизости достаточно, это несомненно, уж они не оставят уездный город надолго в руках лесных братьев — более крупные немецкие подразделения тут вообще не проходили!

Опыт освобождения из амбара решительным образом подкреплял это убеждение.

Когда Рудольф в сопровождении конвоира повернул на лестницу, ведущую в подвал, навстречу ему попался Тоомас Пярнапуу, также под конвоем вооруженного члена Омакайтсе, щелки глаз которого, казалось, совершенно утопали в дебрях буйно всклокоченных рыжеватых волос и сросшейся с ними бороды. Тоомас узнал Рудольфа и подбадривающе подмигнул ему. Рудольф приостановился, хотел было перемолвиться словом, но молчаливый охранник уже ткнул ему прикладом в крестец и едва слышно буркнул:

— Давай проходи.

Рудольф спустился по полутемной лестнице вниз к камерам, набитым арестантами, и подумал про себя, что Тоомас попал сюда конечно же совершенно случайно. Этот человек никогда не отличался особой общественной активностью. Нельзя же считать политикой то, что он играл в оркестре народного дома на трубе. В свое время был даже командиром взвода Кайтселийта… И кого они только не хватают под горячую руку, власть кружит головы.

Под утро дремавших беспокойным сном людей подняли и начали по одному вызывать из камер. В коридоре стояли белоповязочники, которые каждому связывали веревкой руки за спиной. Во дворе между веревками продели еще колючую проволоку, которая соединила между собой заключенных. Приходилось искать рукам положение, чтобы шипы проволоки не впивались в запястья. Тут же стоял грузовик с опущенным задним бортом, арестованным приказали залезать в кузов. Возле машины стоял уже знакомый Рудольфу следователь с расчесанными на пробор волосами и вызывал арестованных, возле фамилии каждого он ставил в своем списке галочку.

Рудольф влез в кузов и оглядел темный двор. Куда их теперь повезут? Мрачные, едва различимые лица охранников ни о чем не говорили. Они безучастно стояли вокруг машины; видимо, и для них эта ночная поездка была хлопотной и обременительной. Только рыжебородый заросший волосами мужик, прищуренные глаза которого на рано поблекшем лице были обрамлены мелкой сеткой морщин и возбужденно бегали, казался необычно оживленным. Когда он наконец стал забираться возле Рудольфа наверх, чтобы усесться рядом с кабиной на борт машины, небрежно волоча за собой винтовку, Рудольф понял, в чем дело, от охранника вовсю несло самогоном.

Кузов плотно набили арестованными. Снова в глубине души стало пробуждаться смутное предчувствие, но теперь Рудольф отводил его от себя уже совершенно сознательно. Нет, нет, у всего есть свои традиции и правила. Существуют законы. Только в потасовке, там никто не глядит — кто огрел, тот и одолел. Когда бой окончен, снова в свои права вступают обычаи мирного времени. Есть суды, есть военные суды, наконец, военно-полевые суды, где-то что-то разбирают и решают, — так было всегда. Все лесные братья, которые попались, пошли под трибунал. Что бы им там ни присудили, но никакого самосуда не было.

С грохотом подняли борт, заскрежетали запоры. Кто-то из стоявших около кабины, явно знакомый, спросил у обросшего охранника:

— Куда нас везут?

— Куда везут? — переспросил тот и поправил винтовку. — А твоя какая забота? Будь спокоен. Может, на свадьбу, может, на похороны!

Лицо его от удовольствия расплылось, и щелочки глаз вовсе скрылись под мохнатыми бровями.