И сто смертей(Романы)

— Он такой же фашист, как ты или я, — поучительно сказал Потапенко. — Петлицы видишь? Знаки различия видишь? То, что тебе раньше такая форма не встречалась, ни о чем не говорит. Думаешь, тебе в Псков все на свете для обозрения присылали?

Милиционер с глуповатым видом уставился на него, но все же, помедлив, запихнул револьвер в кобуру.

Самолеты между тем ушли, и уже казалось, что на этот раз все миновало. Из-под моста слышались крики. Со стороны города на лодках отчаливали люди — спасать тех, кто еще держался на воде. Некоторые выплывшие цеплялись за устои моста и звали на помощь — течение все время стремилось оторвать их и унести с собой.

Дело наконец продвинулось настолько, что Эрвин вскочил в кабину и нажал на стартер. Отфыркиваясь и чихая, то и дело барахля, мотор заработал, и Эрвину на первой скорости удалось стронуться с места. Противоположный берег начал медленно приближаться. Старший лейтенант снял фуражку и безмолвно принялся вытирать ее изнутри носовым платком.

Чувство избавления было преждевременным. Еще до того, как они проехали мост, сквозь шум и хлопки автомобильного мотора до слуха снова донеслось завывание приближающихся самолетов.

Комиссар Потапенко, который забрался в кузов машины Эрвина, перегнулся к открытому окну кабины и прокричал:

— Как только переедешь мост, сворачивай сразу направо, уходи с дороги — и живо, живо!

За Эрвином двигалась вся их колонна. Немцы снова бомбили западное предмостье, там скопилось множество шедших со стороны Риги людей. Несмотря на бомбежку, какая-то стрелковая часть начала взводными колоннами перебежкой преодолевать мост. Видимо, командир решил, что так все же лучше, чем отсиживаться в бездеятельности под бомбами. Бойцы держались ближе к поручням и низко пригибались, это было инстинктивное движение, попытка оставаться по возможности незамеченными.

Вполне понятно, это не могло скрыть их присутствия. Немецкие летчики заметили передвижение войск на мосту. Часть была крупная, она все шла — двумя колоннами, каждая по своей стороне моста. Самолеты принялись один за другим утюжить мост, ведя огонь из бортового оружия. От настила моста летели щепки. То один, то другой пехотинец спотыкался, падал и оставался неподвижно лежать на мосту. Никто возле них не задерживался, подходили все новые бойцы, с винтовкой в руке и вещмешком за плечами, огибали упавших и бежали дальше, к спасительному противоположному берегу. Эрвин с ужасом смотрел на это зрелище. Он не понимал, почему немцы не стреляли из пулеметов по их колонне — так бы они все там и остались! Возможно, их спасло то, что они стояли без движения. Может, немцы подумали, что автоколонна со страху брошена на мосту и люди от нее разбежались, как куры, в разные стороны.

Пляска смерти на мосту продолжалась.

Вдруг от бежавших бойцов отделилась фигурка. Вниз по откосу, прямо к колонне дивизиона бежал военный в портупее и с планшетом. Когда он приблизился, стали видны его малинового цвета полковничьи петлицы и прикрученный к выгоревшей гимнастерке орден Красного Знамени. Полковник тяжело дышал, гимнастерка со спины была насквозь пропотевшая.

— Кто тут за командира? — закричал он, оказавшись у машин. — Где командир, сукин сын?

Командир дивизиона капитан Паюст находился в отдалении и не услышал вопроса. Из кузова спрыгнул комиссар.

— Я комиссар части. Батальонный комиссар Потапенко, товарищ полковник.

Полковник подскочил, горящим взглядом уставился ему в лицо и жесткой костлявой рукой схватил комиссара за портупею.

— Послушай, комиссар, это как ты тут, черт побери, воюешь? Ты в своем уме? У тебя же зенитки.

— Зенитки.

— Ты что, не видишь, что он, сволочь, вытворяет? Я вывел людей из литовских лесов, из-под носа у немецких танков, а ты преспокойно смотришь, как их словно зайцев стреляют! Комиссар! Совесть-то есть у тебя, комиссар?

— Совести у меня, может, больше чем нужно, — меланхолично ответил Потапенко, только ею пушек не зарядишь. У меня снарядов нет!

Бомбардировщик выходил над правым берегом из пике с таким завыванием, что полковник и комиссар невольно пригнули головы. Было видно, как летчик, осматриваясь, вертел головой, не иначе как выискивал новые цели.

— Ах ты, мать твою, перемать! — стараясь пересилить грохот мотора и треск очередей, кричал полковник на ухо комиссару. — Да я понимаю, что ты все выпустил, но один-то, последний снаряд у тебя на каждую пушку имеется! Он всегда есть у каждого артиллериста под собственным сиденьем! Чего ты их бережешь, хуже уже не будет! Жахни гадам из всех стволов по снаряду в лоб, сбей одного-другого. Вот увидишь, сразу наутек кинутся, уж я-то их чертовы трещотки знаю, с самого первого дня знаком. Бога ради, комиссар, неужели же у твоих ребят не чешутся руки, фрицы твои пушки брюхом утюжат, до чего обнаглели!

Полковник хватал ртом воздух и вопросительно глядел на Потапенко. На его лице застыло умоляющее выражение.

Комиссар сокрушенно покачал головой: