И тогда я солгал

Мы вступали в новый, обширный, изобильный край, и поезд пошел быстрее. После Эксетера это был уже воинский эшелон, мчавший нас вперед, — и все благодаря одной лишь перемене локомотива.

Долго простояли между Лондоном и Дувром. Никто не знал, из-за чего, но по всему поезду ходили слухи, что мы пропускаем санитарные поезда. Мы два часа прождали на боковой ветке, но поезда, прогрохотавшие мимо нас, на мой взгляд, совсем не отличались от пассажирских.

Нам выдали двухдневный паек вдобавок к тому, что мы купили в лагерной столовой. Мы были сыты и по-прежнему веселы. Когда мы маршем выступали из лагеря, на нас глазели девицы, играл городской оркестр. На целую милю вокруг эксетерского вокзала толпился народ. Множество женщин в черном, мужчины с черными нарукавными повязками. За пределами Корнуолла это было заметнее, потому что там и людей больше.

В Дувре мы долго простояли, прежде чем наш состав вкатился в депо следом за пустым санитарным поездом с красными крестами на боках. Сказали, что разгружают плавучий госпиталь. Нам ничего не было видно, но мысль о раненых заставила нас присмиреть. Нас вывели строем, а затем отправили располагаться ночлегом на пирсе, на собственных вещах. Как сказал сержант, наш эскорт еще на середине Ла-Манша. Все мы были уставшие, или думали, что уставшие. Темное, грязно-серое море плескалось, словно вода, в которой стирали одежду. Неподалеку в гавани стоял эсминец, пришедший вместе с плавучим госпиталем. Ближе к вечеру выглянуло солнце, и море засверкало, словно оловянная кружка. Но не было в нем ничего общего с тем морем, что осталось на родине. Мы слышали, как перекликаются портовые рабочие, а офицеры отдают приказания. Плавучий госпиталь был белым, с зеленой полосой вдоль бортов. Это был такой огромный корабль, что и не поверишь, неужели бывает нужно доставлять домой столько раненых за один прием.

Однажды я видел, как грузили скотину на судно, следовавшее из Ньюлина на Силли. Я никогда не думал, что живую скотину перевозят по воде. Коров переносили поодиночке на чем-то вроде стропа, а они громко мычали. Они были крупные, жирные, голштинской породы, не похожие на наших пугливых и мелких зеннорских коровенок. Было видно, как во время переноски из них вываливалось дерьмо.

Я задумался, не позабыла ли война про нас, хотя и знал, что она не может позабыть. Человек в рабочем комбинезоне лазал по перекладинам у нас над головой, простукивал и закреплял гайки. Он совсем не боялся сорваться. Выглядело странным, что вся эта привычная работа продолжается как ни в чем не бывало. Человек насвистывал, постукивая по металлу. Потом раздался приказ: нам велели шагать к другому причалу, где стоял войсковой транспорт.

Я и представить себе не мог такое громадное судно. Со стороны выглядело, будто оно способно перевезти население целого города. Некоторые уже взошли на него и сновали по палубам, будто муравьи. Муравьи защитного цвета. Но мои ноги еще стояли на твердой земле. Я задумался, удастся ли мне возвратиться. Казалось каким-то сном, что этот корабль заберет нас всех в другую страну, а назад мы вернемся, может быть, на том белом корабле с зеленой полосой или не вернемся вовсе. Я гадал, не думают ли об этом и другие, но никто не говорил ни слова, разве только о том, когда мы в следующий раз выпьем пива и что за девицы во Франции. Переправа выдалась нелегкая, нам пришлось надеть спасательные жилеты на случай столкновения с миной или нападения подводной лодки. Некоторых ребят тошнило. Мы сидели на палубе, курили и видели, как позади нас украдкой удаляется Англия, будто хочет сбежать. Из туч брызгал дождь, но несильный. Находиться на этом корабле было ни то ни се. Мы были в армии, но армия на воде не сражается. Мы были не в Англии, но и не во Франции. Меня не заботило, долго ли продлится переправа.

Когда мы высадились, то были уже во Франции. После всех разговоров и приготовлений мы оказались в непримечательном городке, где над крышами взлетали чайки, а люди шли по своим делам и не останавливались, чтобы посмотреть на нас, потому что, наверное, слишком привыкли к подобному зрелищу. Пахло совсем не так, как в Англии, дома были высокие и узкие, теснились друг к другу. Небо было белое, на его фоне выделялись облупленная краска и отстающие от стен плакаты. Все надписи были на французском, и это почему-то меня удивило. Некоторые ребята вызывающе запели «Инки-пинки марле ву», как будто желали уведомить французов о нашем прибытии. Мы промаршировали через город к железнодорожной станции, и мне хотелось купить пирожков у девицы с маленьким лоточком, висевшим на шее. Она шла рядом с нами и все время тараторила по-французски — наверное, насчет цены, но никто не знал, как провернуть это дело, и я не захотел давать ей английскую монету, чтобы она меня не обсчитала. Вижу ее как сейчас. Чистый голубой передник и семь или девять пирожков, круглых и лоснящихся от жира, на тонком листе бумаги. Я запомнил, что число пирожков было нечетное. Мне так хотелось пирожка, что слюнки потекли, но я так его и не купил.