И тогда я солгал

Нога Фредерика перестала кровоточить. Это хорошо. Если то была «вечерняя ненависть», то она закончилась. Пора идти.

Я бросаю винтовку в воду на дне воронки, где она уже никому не пригодится. Это как отшвырнуть часть себя. Дубинка потерялась давно, даже не помню когда. Я никогда на нее особо не полагался, еще меньше, чем сержант Моррис. При мне остался мой нож и револьвер Фредерика. Если выбросишь оружие, то могут расстрелять. Мне не под силу тащить на себе ничего, кроме Фредерика.

Мы перелезаем через край воронки и ползем по грязи. Слава богу, она не слишком глубокая, не такая, что может засосать. Я ползу с Фредериком на спине, от его тяжести ломит хребет. Постоянно останавливаюсь и сплевываю мерзость, которая образовывается у меня во рту. Вижу вспышки орудий и взвивающиеся хвосты сигнальных ракет. Боюсь, что начну ползать по кругу, поэтому все время проверяю. Германские позиции сзади. Наши впереди. Надеюсь, я прав.

Мы продвигаемся все вперед и вперед. Наверное, мы ползем уже несколько часов — пол-ярда, еще пол-ярда, еще пол-ярда. Фредерик стонет, но не позволяет себе закричать. Я чувствую себя словно утопающий. Как будто мы оба валимся на самое дно мира. Кое-как пробираемся сквозь тьму, натыкаясь на встречные предметы. Не знаю, на какие именно. И знать не хочу. Беспокоят меня только столбы и проволока. В темноте повсюду мертвецы. Здесь они живут. Можно их закопать, но при каждом обстреле они вновь поднимаются. Я слышу голос, скороговоркой читающий про себя:

И двести их, живых людей
(А я не слышал слов),
С тяжёлым стуком полегли,
Как груда мертвецов.
Помчались души их, спеша
Покинуть их тела!
И пела каждая душа,
Как та моя стрела.[26]

Уже давно стемнело. Голос умолк. Изредка потрескивают выстрелы. Ветрено. В воздухе над нами раздается какой-то шум, как будто от горящего дрока, но откуда он, непонятно. Наверное, скоро рассвет. Боевая готовность. «Утренняя ненависть», потом нескончаемый день, а потом «вечерняя ненависть». Все по порядку, будто церковная служба.

Мне надо передохнуть хотя бы минуточку. Я опускаю голову, повернувшись лицом в сторону, чтобы в рот не попала грязь. Фредерик прижимает меня к земле, но я не могу сбросить его с себя. Долгое время мы лежим неподвижно. Наверное, я уснул, поскольку в следующее мгновение понимаю, что Фредерик скатился с меня. Исступленно шарю по сторонам и нахожу его, лежащего на спине в паре футов от меня, а в лицо ему льет дождь. Я чувствую, что кожа у него вся влажная, холодная. Но под ней он теплый, я знаю. Тепло ушло глубоко внутрь, туда, где оно ему нужнее. Шепчу: «Фредерик», — но он не отвечает. Я подкатываюсь поближе, пытаюсь подлезть под него и снова взгромоздить на себя, чтобы ползти дальше. Он неловко поворачивается, слишком медленно, и заваливается на бок. Я не могу как следует за него ухватиться — он такой жесткий и тяжелый.

Кричу от отчаяния. Он меня не слышит. Теперь от него нет помощи, как было поначалу. Я знаю, что он не сумеет удержаться у меня на спине. В голову мне лезет всякая ерунда. Шум дождя по листьям гуннеры надо мной. Наш вигвам исправный и прочный, поэтому мы можем смотреть в щелочку на дождь, а сами остаемся сухими. «Мы можем жить здесь вечно», — сказал Фредерик. Мы смотрим друг на друга. Радость вспыхивает в нас, словно сигнальная ракета.

— Фредерик! — кричу я, приставив рот прямо к его уху.

Он не шевелится. Стало быть, без сознания, и неудивительно. Для него так лучше. Мне придется пятиться задом, волоча его за собой. Я подхвачу его под мышками и поползу, приникая к земле, так что нас будет не слишком видно. Похоже, на востоке, где стоят немцы, тьма рассеивается. Рассвет — самое скверное время. Все нервные, стреляют по всему, что движется.

Снова ощупываю лицо Фредерика. Я думал, оно мокрое от дождя, но оно чересчур липкое. Наверное, это грязь. Его рот открыт. Подношу к нему руку, чтобы проверить дыхание, но рука у меня такая холодная и онемелая, что я ничего не чувствую.

— Все будет хорошо, парень, — говорю я ему.

Я не рассчитывал наткнуться на проволоку. Знаю, что мы свою перерезали. А потом по мере продвижения отклонились в сторону, как бывает, когда заходишь в море, а тебя течением сносит вбок. Эта проволока не перерезана и чертовски толстая. Еще и с проволочными ежами.

Опускаю Фредерика на землю. Знаю, что не дотащу его обратно до того места, где мы перерезали проволоку. От усталости дрожу, моя кожа исходит потом, от которого меня бьет озноб. Я отворачиваю голову подальше от Фредерика, чтобы проблеваться, извергнуть из себя грязь и рвоту.