И тогда приходят мародеры

Среди ночи они сидели у костра, просыхая. Высоко на трубах, на решетке, брошенной поверх, парень в красном пиратском платке на голове, свесив джинсовые ноги в кроссовках, бренчал на плоской гитаре, другой, встряхивая мокрыми патлами, пел-орал хриплым голосом. Ему кричали снизу, аплодировали, он снова пел.

У костра одна сигарета шла по рукам, друг другу передавали крышку термоса с чаем, делились всем, что у кого было. И чувство дружества и тепла соединяло людей.

От мокрой кожаной Диминой куртки шел пар, и, разомлев у огня, Дима сам не заметил, как задремал, уронив голову отцу на плечо. И Лесов сидел не шевелясь. Вторая ночь без сна, веки набрякли, отяжелели, но на его плече спал сын.

Эта ночь, он знал, решающая. Впереди блестело под дождем широкое, пустое и голое пространство Бородинского моста, горбом уходящего вверх. За ним — невидимые отсюда танки. Они уже показывались, и почему-то их отвели за мост. Но сообщали, что предъявлен ультиматум: если через час не освободят Белый дом, его будут брать штурмом. Прошел час и еще час, и еще, штурма не было. По рукам передавали листовку: обращение Ельцина к военнослужащим. При свете костра Лесов читал: «„Порядок“, который обещают вам новоявленные спасители Отечества, обернется концлагерями, подавлением инакомыслия, ночными арестами… Над Россией сгустились тучи террора и диктатуры».

Сквозь горячий воздух и пар над пламенем костра зыбился вдали Белый дом, такой беззащитный: стекла, стекла, сплошные стекла. И в то же время в какой-то миг Лесов поразился дикой красоте этой ночи: черное небо, уходящая ввысь белая громада, люди в свете костров и близкое дыхание опасности оттуда, из-за пустого мокрого пространства моста, как из-за горы. Почему нет штурма? Сведения доходили отрывочные и самые противоречивые. Говорили, к Москве движется Витебская десантная дивизия и 103-я дивизия КГБ. А в то же время на подмогу Ельцину идет брянская школа милиции, и она уже где-то близко, но отдан приказ разоружить ее.

Опыт военного человека подсказывал ему: что-то не ладится там, на той стороне. Самое опасное в таком деле — потерять темп. Чтобы взять сейчас Белый дом, не нужно столько дивизий. Или уверенность потеряна? Уже дали людям повидать боевые машины перед Моссоветом, на Манежной площади, и люди не испугались. Не решаются? Но и отступать им уже некуда. А страх — плохой советчик, со страху, шкуру свою спасая, на что угодно могут пойти.

Дима пошевелился, глянул мутными со сна глазами:

— Я спал?

— Чуть вздремнул.

— А ты?

— Тоже.

— Ничего ты не спал, — и, зевая, потянулся до хруста в плечах. — Пойду погляжу, что делается, послушаю, что говорят.

Вернулся он скоро:

— Отец, — и строго строгими глазами смотрел на него, — ты бы домой шел, а? Нельзя, чтобы женщины наши в такое время оставались одни.

— Что там, рассказывай.

— Черт его знает, поговаривают, какая-то «Альфа»… Особое подразделение КГБ. Они брали дворец в Кабуле.

— И в Вильнюсе телебашню… Тоже были задействованы.

— Что ты про них знаешь?

— Это — серьезные ребята. И хорошо вооружены. Даже какое-то есть у них секретное оружие. Но, может, это — вранье.

— Они будут штурмовать. Нельзя, чтобы мы оба здесь…

Какое мужское, мужественное лицо у сына. И плечи мужские, широкие. А шея… Шея в открытом вороте еще юношеская. И вот такого могут убить. Он будто впервые увидал, какой красивый у него сын.

— Если что…

— Хорошо, — сказал Лесов, не дав сыну договорить. Он понял, Дима хотел сказать о своих мальчиках. Если суждено им остаться без отца… Но вот этого он и не дал договорить. — Хорошо. Ты прав. Только тогда так: наденешь мою шерстяную безрукавку, раз свитер твой уплыл.

Они переоделись. Натягивая на себя безрукавку, Дима рассмеялся:

— Она мне тесновата.

— Растянется. Мать благодари, что таким тебя вырастила.

Кожаная куртка сына промокла насквозь, на подкладке мокрые круги. Все же теперь ему будет теплей. Они обнялись и, словно бы не сразу решившись, поцеловались. И сын ушел. Там уже разбирались по десяткам, слышны были командные голоса. Несколько молодых ребят в камуфляже, возможно — афганцы, прошли, постукивая подковками. Из наваленного грудой металла Лесов выбрал для себя подходящий прут арматуры, стоя, помешивал им в костре.

Самое тягостное время — предрассветное. Так и на войне было: ждешь немецкой артподготовки, ждешь, время отстукивает в виске. И в госпитале, бывало, тяжело раненные ждали первого луча солнца: казалось, только ночь пережить.

Раздавались команды. Пробегали люди поодиночке и строем. Нет, паники не ощущалось. Он не хотел в строй, ни командовать, ни исполнять приказания. Если будет штурм, ему дело найдется. И он помешивал угли в костре, они исходили дымом и паром. Лицу, груди было тепло, а спина вся мокрая насквозь.

Неохотно, медленно вставал рассвет над Москвой. Светлело небо над крышами, посветлела вода в реке, в гранитных ее берегах. Уже не отблески ночных огней, а свет неба отражался в мокром асфальте. И проступал из дождя Белый дом, он казался сейчас меньше и не так ярко белел.