И третья вещь, которая доконала моего отца

— Эй, Пень! — заголосил отец. — Эй, Пень, где твоя удочка?

Пень стал быстро кивать головой. Немного по­топтался на месте, посмотрел вниз, а потом на нас. Он высунул кончик языка и принялся ковырять но­гой землю.

Я закинул на плечо корзину для рыбы. Протянул отцу спиннинг, потом взял свой.

— Ну что, идем? — спросил отец. — Эй, Пень, так мы идем?

Пень снял шляпу и запястьем той же руки обтер потную голову. Потом резко развернулся, и мы пошли за ним следом по выгону, по пружинистой траве. Че­рез каждые двадцать шагов из густой травы, разрос­шейся на отвалах у старых борозд, взлетали бекасы.

В конце выгона начинался небольшой откос, зем­ля стала сухой и каменистой, и на ней там и сям рос­ли кусты крапивы и каменные дубы. Мы двинулись по уходящей вправо от пикапа старой колее, проди­раясь сквозь высокие — до пояса — заросли молочая, сухие стручки на верхушках стеблей раздраженно дребезжали. Вскоре за плечом Пня я углядел блеск воды и тут же услышал голос отца:

— Господи, ты только посмотри на это!

Но Пень замедлил шаг, и рука у него заходила вверх-вниз, то сдвигая шляпу на затылок, то снова возвращая ее на место; потом он и вовсе остановил­ся как вкопанный.

— Ну, что скажешь, Пень? — обернулся к нему отец. — Как тут с клевом? Откуда нам лучше начать?

Пень облизнул нижнюю губу.

— Да что с тобой такое, а, Пень? — спросил отец. — Это ведь твой пруд, или как?

Пень опустил глаза и поймал бегущего по комби­незону муравья.

— Т-твою мать, — выдохнул отец. И вынул часы. — Если ты еще не передумал, мы, пожалуй, начнем, по­ка не стемнело.

Пень сунул руки в карманы и снова побрел к пру­ду. Мы пошли следом. Теперь нам была видна вся водная поверхность — сплошь круги от играющей рыбы. То один, то другой окунь целиком выскакивал из воды и с плеском падал обратно.

— Бог ты мой, — услышал я голос отца.

Мы вышли к проплешине возле самой воды, к уз­кой полоске гальки.

Отец подозвал меня, махнул рукой, и присел на корточки. Я тоже присел. Он неотрывно смотрел в воду, и, проследив за его взглядом, я понял, что его так захватило.

— Боже правый, — прошептал он.

Под самым берегом ходила целая стая, штук двадцать-тридцать, и каждый окунь фунта на два, не меньше. Они метнулись было вглубь, но тут же снова вернулись к берегу, и стая была настолько плотная, что казалось, они с трудом пробиваются вперед, натыкаясь друг на друга. Когда они проплывали мимо, я видел, как они смотрят на нас большими, с тяжелыми веками, глазами. Потом они опять метнулись прочь и снова вернулись.

Они прямо так и напрашивались. Им было без разницы, что мы тут — сидим ли, стоим ли. Этой ры­бе на нас вообще было наплевать. Я вам говорю: это надо было видеть.

Минут пять мы просто сидели и смотрели, как ко­сяк, не обращая на нас внимания, резвится под са­мым нашим носом. Пень все это время дергал себя за пальцы и оглядывался, будто ждал, что вот-вот по­явится еще кто-нибудь. По всему пруду плескались и прыгали окуни или плавали у самой поверхности, выставив наружу спинной плавник.

Отец подал сигнал, мы встали и начали налажи­вать снасти. Честное слово, меня даже трясло от вол­нения. Я никак не мог отцепить блесну от пробковой рукояти удилища. И пока я возился с ней, пытаясь высвободить крючки, огромная ручища Пня легла мне на плечо. Я поднял голову — Пень молча повел подбородком в сторону отца. Я сразу сообразил, че­го он хочет: чтобы не больше одной удочки за раз.

Отец снял шляпу, снова надел ее, а потом напра­вился ко мне.

— Давай ты, Джек, — сказал он. — Все хорошо, сы­нок, — давай ты первый.

Прежде чем сделать заброс, я посмотрел на Пня. Лицо у него будто закаменело, а к подбородку при­липла тоненькая нитка слюны.

— Как только ударит, тащи его, гада, изо всех сил, — сказал отец. — У этих сукиных детей пасти накрепко защелкиваются, вроде дверной ручки.

Я спустил на катушке тормоз и отвел руку назад. И послал блесну на целых сорок футов. Вода закипе­ла даже раньше, чем я успел выбрать слабину.

— Подсекай! — завопил отец. — Подсекай его, суку! Дай ему раза!

Я подсек что было силы, дважды. И он сел как вли­той. Удилище согнулось дугой и задергалось. Отец продолжал давать мне советы и орал при этом как резаный.

— Страви, страви немного! Пусть погуляет! Вы­трави леску! А теперь выбирай! Выбирай! Нет, пус­кай еще походит! Оба-на! Гляди, что творит!

Окунь ходил по всему пруду. Всякий раз, выны­ривая из воды, он так отчаянно тряс головой, что было слышно, как звенит блесна. А потом снова уходил вниз. В конце концов я его измотал и под­вел к берегу. Он был просто огромный, фунтов на шесть-на семь. Он лежал на боку, побежденный, ра­зинув рот и хлопая жабрами. Я вдруг почувствовал такую слабость в коленях, что едва стоял на ногах. Но удилище я держал вертикально, и леску — вна-тяг.

Отец одним махом скинул башмаки. И только он потянулся за рыбой, Пень взбеленился: брызгал слюной, тряс головой, размахивал руками.

— Да что с тобой такое, черт тебя подери, а, Пень? Парень зацепил громадного окуня, я таких сроду не видал, и провалиться мне на этом месте, если он от­пустит его!