И у палачей есть душа

«Они опечалились и стали говорить Ему, один за другим: не я ли? И другой: не я ли? Он же сказал им в ответ: один из двенадцати, обмакивающий со Мною в блюдо. Впрочем Сын Человеческий идет, как писано о Нем; но горе тому человеку, которым Сын Человеческий предается: лучше было бы тому человеку не родиться» (Мк 14:19–21).

«Лучше было бы тому человеку не родиться!»: тридцать-сорок лет назад я слышала в этих словах приговор. Не знаю, от старости или по благодати, но сейчас я мягче. Теперь я слышу в этих словах Иисуса слово сострадания: «Но это же ужасно, как жаль, что этот человек дошел до такого»!

Да, и вы рассказали мне, что после ареста именно этот вопрос вы задали палачу?

«Как вы до этого дошли?». Это правда. Тот, кто держал нас в плену, был очень молодым. Мне был двадцать один год, ему — двадцать шесть. Остальные пленники были намного старше. Я была поражена тем, что такой человек оказался в роли палача. Пока я еще могла разговаривать (позже это стало невозможным), то, что мы почти ровесники, позволило мне сказать: «но как же вы дошли до такого?». Я так с ним говорила не из стремления обличить или отомстить. Это было отчаяньем и состраданием, я хотела сказать: «но это же ужасно, что из этого человека вырастили волка».

Эти слова звучат как призыв.

По ассоциации образов, у меня в голове звучит слово «разоблачение», «снятие покрова». Как если бы что-то должно было открыться и позволить правде выйти на свет Божий. Палач ничего не знает о зле, в тот момент, когда он узнает его, он делает большой шаг к правде. Тогда у него появляется возможность обратиться к некой форме раскаянья. Речь идет не о сожалениях: этого слишком мало. Раскаянье — много больше. Раскаянье — это действие, тогда как сожаление — лишь поползновение, робкая попытка.

Действительно, ведь Ваши слова не унижали его.

Я никогда не видела в этом вопросе чего-либо унизительного. Я пыталась понять и не понимала.

Наиболее несчастен вовсе не тот, о ком чаще думают.

Да, другой. Я всегда думала, что палач несчастнее своей жертвы.

Да, но это вовсе не очевидно.

Не очевидно. И это одна из причин, по которой я уже около пятидесяти лет возглашаю: «Молитесь в первую очередь о палачах, не о жертвах!». Разумеется, и жертвы нуждаются в молитве: Господь знает, до какой степени она им нужна! Но уже в двадцать лет я настаивала на сострадании: самое большое несчастье — несчастье палача. Я прожила и продолжаю жить этим, ведь я по-прежнему молюсь за своих мучителей. Когда я вижу страдающего человека, я вижу Бога, спешащего на помощь. Он так близко, что в некоторые моменты, как вспышку, в долю мгновения, можно пережить Его присутствие.

И это присутствие может ощутить и другой, тот, кто стал пленником совершаемого им убийства.

Да, может! Тот немецкий офицер, с которым я говорила (на его языке), услышал эти слова. Он был австрийского происхождения и получил католическое воспитание. Через сорок лет, когда я снова его увидела, он умирал и хотел поговорить об этом со мной. «Почему вы так сказали? Когда вы говорили о Боге, вы это имели в виду?» — спрашивал он. Эти слова держали его с тех пор, как я была у него в плену; он услышал их, несмотря на мою юность и косноязычие. Они пропитали его, как масло.

Как вы говорили выше, — как если бы его коснулось Присутствие.

УСТАНОВЛЕНИЕ ЕВХАРИСТИИ

«И когда они ели, Иисус, взяв хлеб, благословил, преломил, дал им и сказал: приимите, ядите; сие есть Тело Мое. И взяв чашу, благодарив, подал им: и пили из нее все. И сказал им: сие есть Кровь Моя Нового Завета, за многих изливаемая. Истинно говорю вам: Я уже не буду пить от плода виноградного до того дня, когда буду пить новое вино в Царствии Божием» (Мк 14:22–25).