И умрем в один день…

— Вы думаете, — сказала синьорина Чокки, — она сумеет его убедить?

— В чем? — рассеянно спросил я.

— Ну… Чтобы он не делал этого.

— Чего?

— Не кончал с собой, я имею в виду.

Вообще-то Лючия собиралась добиться обратного результата.

Может, появление синьорины Чокки, может, напряжение этого тяжелого дня, может, какие-то иные физические эффекты, которые наверняка существовали и о которых я не догадывался, в общем, что-то, находившееся вне пределов моего сознания, заставило меня опустить голову, не смотреть (зачем смотреть и куда?), не слушать (да и не было ничего слышно, кроме тиканья часов) и, по возможности, не думать.

Что-то здесь не так… Я ощущал это, помнил… да, именно помнил, что все не так. Что — все?

Как я устал…

Тихий звук заставил меня открыть глаза. Из-за стены, в кабинете. Стон? Я дотронулся до дверной ручки, и она сама собой начала медленно поворачиваться.

— Осторожно, — произнес за моей спиной напряженный голос Чокки. — Что если там… другой мир?

Как же.

Ручка повернулась, дверь начала открываться, и я понял, что означал тихий звук — это был смех. Смех Лючии.

Я распахнул дверь, вошел в кабинет и посмотрел в сторону окна, где еще пять минут назад… или десять?… стоял синьор Лугетти. Окно было раскрыто настежь.

Лючия подошла ко мне сзади и прижалась лбом к моей спине.

— Он… — сказал я.

— Давай вернемся, наконец, — сказала она. — Пожалуйста. Почему ты ушел именно сюда? Почему именно такая капля… Странная у тебя фантазия, Джанни…

— У меня вообще нет фантазии, — сказал я, повернувшись.

Лючия… какие у нее были лучистые глаза, она смотрела на меня… все исчезло, и даже взгляд ее исчез тоже, мы остались вдвоем в пространстве, не заполненном материей и ничьими мыслями. А может, мне это только казалось, потому что мне ни до чего больше не было дела. Что-то происходило с моей памятью, я вдруг вспомнил, как мы с Лючией на планете, название которой я не мог произнести даже мысленно, поднялись на самую высокую гору и смотрели, как восходило на востоке оранжевое солнце, а на западе опускалось в воды далекого океана солнце белое, цвета смешивались в зените, и небо ходило волнами, будто в нем сталкивались разноцветные облака, но облаков здесь никогда не было, это сам воздух… но разве здесь когда-нибудь был воздух…

— Давай вернемся, — сказала Лючия. Или подумала?

— Синьора права, — сказала откуда-то издалека синьорина Чокки. — Смерть совсем не так хороша, как вы себе воображали.

Я вовсе не… Да? Неужели…

— Вериано, — сказал я. — Он сам решил или… ты…

— Джанни, — сказала Лючия, — Вериано нет, давай, наконец, вернемся, прошу тебя.

Я оттолкнул Лючию и подошел к окну. Внизу, на тротуаре, не было упавшего тела, не суетились люди, не стояла бело-желтая машина с мигалками, полицейские не сдерживали толпу, не огораживали место происшествия зелеными лентами…

Не было ничего.

От того, что из мира ушел человек по имени Вериано Лугетти, ничего не изменилось. Совсем. Значит…

— Вернемся, — повторяла Лючия.

— Может, позвать Балцано? — спросила из-за стены синьорина Чокки.

— Сам, — сказал я.

Нужно было вернуться, да. Я хотел сделать по-своему. Я пытался. Не получилось. В который раз…

— Лючия, — сказал я. — Ты ведь… Мы будем вместе… всегда?

Она подняла на меня сияющий взгляд.

— Всегда, — сказала она. — Всегда.

Я вздохнул. Не то чтобы я не поверил. Я верил Лючии. А себе?

И мы вернулись.

* * *

— Не стоило и пытаться, — сказал Джеронимо и посмотрел на меня укоризненно.

— Стоило, — сказал я.

Мы стояли вдвоем на вершине горы, которая не имела названия, потому что была чьей-то материализованной мыслью — стоять здесь было удобно, ноги не проваливались по щиколотку, как это обычно бывает, когда гора формируется из застывающей, но еще не застывшей лавы. Внизу — километрах в пяти — лежал Саверно, город, который я любил, где провел последние шестьсот семьдесят три локальных года, где в который раз познакомился с Лючией и где понял однажды, что нам с ней придется расстаться — навеки! — потому что…

Я не мог винить ее в том, что для нее любовь была всего лишь обычной временной связью мужчины и женщины.

— Не стоило, — повторил Балцано. — Смерть относительна. Даже в каплях. А ты умудрился создал каплю, в которой не был наблюдателем. Ты умудрился создать каплю, в которой собственную личность разделил на три неравные части.

— Три? — сказал я.

— Кампора, Гатти и Лугетти. Гатти оказался… ты лучше знаешь. Он ушел первым. Ты даже наблюдателем не сумел стать — иначе я бы тебя давно вытащил оттуда. Не стоило тебе делать этого.

— Стоило, — упрямо сказал я. — В следующий раз…

— Ты так любишь Лючию? — спросил он.

— Больше жизни, — сказал я.

— Больше жизни, — задумчиво повторил Балцано. — Это оксюморон.

— Знаю, — сказал я. — Но я так чувствую. И потому…

— Да, — кивнул Балцано, — и потому уходишь в эти временные вселенные, в капли, воображая, что там…