И в горе, и в радости

Галину забрала к себе, в далёкий северный город младшая дочь Валентины. Уговорила. Убедила. Привезла. После солнечного Казахстана, его ярко-синего неба, полуденного жара, наполненного ароматом яблок и винограда, сухим треском спелого арбуза и журчанием в сочной траве арыков, холодный, серый город показался Галине тесным, свинцовым ящиком. Она не приняла его, как и он не принял её. Его серое, низкое небо давило на голову и стискивало грудь. Галина не прожила там и трёх лет.

По странной иронии судьбы, жила она в комнате, в которой до этого умер отец её племянницы, перевезшей её сюда. Тот самый Алексей, который однажды насупив брови и нависая над ней, запретил даже думать о свадьбе с его двоюродным братом. С Николаем. С её Колей.

Когда её не стало, кто-то рассказал, что завещание она написала ещё в пятьдесят пять лет. Уже тогда сосредоточенно, тщательно и серьёзно, как делала всё в своей жизни, она готовилась к смерти. А ещё не так уж давно выяснилось, что на самом деле, по документам она никакая не Галя, а Ганна. А точнее, Анна Ивановна. А Галя это так, для простоты и краткости… Наверное…Она и сама никогда не вспоминала своё настоящее имя, может забыла, а может, ей и это было всё равно.

*************************************************

Я хорошо помню её. С ярко накрашенными неизменной красной помадой губами, рядом с улыбающимся, с сильными волосатыми руками Адамом. Сейчас я, тот самый ребёнок, которого Галина так страстно, так горячо просила у моей матери отдать ей, уже сама приближаюсь к возрасту, в котором она написала своё первое завещание.

Мне неизвестно, что явилось первым толчком к такой её вялой, будто застывшей в анабиозе жизни. Может, отвергнутая и пропавшая не за понюшку табаку, любовь. Или её так и нерождённое дитя. А может даже то, что всю жизнь, как оказалось, её звали чужим именем. Или причины уходят своими корнями ещё дальше, и ещё глубже, туда, откуда их уже невозможно достать.

Я помню бабу Галю в том неприветливом городе, который так и не стал ей своим, незадолго до её смерти. Она была немногословна и сдержанна, как всегда. Только снова пожаловалась, что «это серое, свинцовое небо на неё давит».

– Хочешь, я куплю тебе шикарную красную помаду? – спросила я.

Она посмотрела на меня светлыми, в крапинках глазами, и я внутренне вздрогнула. На меня смотрели как-то особенно ласково и тепло, глаза моей матери. Но тогда я совсем не думала, как сейчас о связи поколений, о родовой преемственности и наследственной печати. Она улыбнулась:

– Нет, моя хорошая… Теперь-то зачем? Я уже слишком старая…

И снова надолго замолчала, кутаясь в тёплый платок и глядя куда-то вдаль. Я проследила за её взглядом и поняла, что она видит совсем не то, на что смотрит. Вовсе не эту, петляющую между двумя рядами домов, чужую, пустынную улицу. Нет, совсем не это…Она смотрит туда, где яркая синь бесконечного неба плавно и незаметно сливается с чуть расплывающейся августовской дымкой, а в воздухе тонко, но настойчиво растекается яблочно-медовый аромат… Туда, где всё шагает и шагает, лёгкой непринуждённой походкой, засунув руки в карманы и насвистывая незатейливый мотивчик, её давно потерянная, но одна-единственная и самая настоящая Любовь…

Славный парень

После ссоры с отцом Инга выскочила из дома, хлопнув дверью и скатившись шаровой молнией по лестнице в два прыжка оказалась на остановке. Не задерживаясь ни на минуту, она запрыгнула в уже отъезжающую маршрутку. И только потом, когда на смену её полуневменяемому состоянию, стало приходить более-менее осмысленное, она поняла, что если выйдет через три остановки на автостанции, то вполне успеет на последний автобус в Дёмино, где жила бабушка. И то правда, размышляла Инга, в конце концов, нужно ведь ей где-то ночевать.