И в горе, и в радости

Спальный район давно спал. Александрийская душа Петергофа летела во сне к пределам Верхнего сада. У входа в Нижний парк притулился на скамеечке бомж, положив под голову охапку прелой листвы. Казалось, он чутко-чутко прислушивается к ему одному ведомым звукам, доносящимся откуда-то из-под земли, и потому совершенно недвижен. Поздней питерской ночью музыка дворцово-парковых ансамблей звучала только для избранных.

«Интересно: она уронила расческу, но не проронила ни слова. И все-таки что заставляет меня думать о ней? Куда был устремлен ее взгляд? А ведь она смотрела прямо в глаза мне. Почему я не могу так долго заснуть?»

Марк с трудом нащупал выключатель ночной лампы с фарфоровой подставкой и почти антикварным, старомодным абажуром, сделал привычно короткое движение указательным пальцем, но мгновенно отдернул руку. «Черт! А могло бы, верно, убить. Уж не подстроено ли? Да нет. Эрберг не допустил бы».

Ему пришлось откинуть одеяло — какой теперь сон! — набросить халат и пойти, спотыкаясь, к письменному столу у окна, чтобы достать из ящика свечку. Обыкновенную свечу, что лежала там вместе со своими стеариновыми сестрами еще с прошлой осени и терпеливо ждала, когда настанет ее день, вернее — ночь.

Вспыхнула, быстренько сказав пару зажигательных слов, спичка. Дрогнуло только что родившееся пламя свечи. «Голубое основанье. Золотое острие…» — вспомнил Марк любимые с детства стихи. И свечи в кромешной тьме он любил затепливать тоже с самого детства.

Незаметно высокие потолки сделались еще выше: на них возникли, зашевелились, переплелись таинственные узоры теней. Марк держал свечку перед собой, и создавалось впечатление, что он повелевает тенями, чьи контуры изменялись при каждом движении его руки. Из полумрака сверкнули глаза нахохленного чучела филина, висящего на стене. В темноте, в глубине комнаты, вырисовались, тускло забронзовели мощные переплеты раритетных книг. Старинный секретер тихонечко скрипнул, будто досадуя, что его, привыкшего за два века к строгому распорядку, разбудили в столь поздний час.

Марк с горящим лепестком Прометеева дара в руке вошел, нарочно не зажигая электричества, в огромную гостиную, посередине которой уютно расположился круглый стол на могучих львиных лапах; заглянул в библиотеку, где, бывало, любил по ночам работать отец («Томас Эдисон, — обычно говорил он, прежде чем уединиться в библиотеке на всю ночь, — придумал электрическую лампочку, чтобы люди меньше спали и больше творили, ведь, к сожалению, сынок, люди значительную часть жизни проводят во сне»); потом открыл стеклянные двери столовой, чтобы немного полюбоваться, как на фарфоровых чашках запляшут веселые блики огненных отражений.

Древняя геометрия греческого орнамента, украшающего байковый халат Марка, тоже, казалось, пришла в движение, позлащенная трепещущими отблесками свечи.

Если бы в этот момент кто-то посмотрел на окна особняка Красновых извне, то, вероятно, увидел бы, как то в одном, то в другом черном оконном проеме возникает и вновь исчезает этакий блуждающий огонек — наглядное свидетельство ночных бессонных раздумий там, внутри.

«Трудный день завтра, а я не о делах думаю. Да что со мной такое?! Необходимо встретиться с Эрбергом и обсудить условия очередных вложений. В теперешних условиях мало просто финансировать строительство балаганов и восстановление церквей. Наступило время поддерживать не объекты, а объективирование, не конкретную партию, а политическую жизнедеятельность страны, не строительство дорог, а самое движение. Кто материально обеспечивает движение, тот, разумеется, управляет им…

Кира, Кира… Где раньше я мог слышать твое имя?»

Марк не заметил, как со свечой в руках очутился на террасе, наедине с поздней, звездной августовской ночью. Звезды светили так ярко, что деликатная свечка решила потихонечку погаснуть. «Всегда летит на юг», — подумал он, глядя вверх, на созвездие Лебедя, что в ту минуту распласталось над крышей.

«Да, Летний треугольник терпеливо учит нас гармоничному мироустройству. Но мы, однако ж, скверные ученики. А с другой стороны, у звезд есть право не лгать, не предавать товарищей, не воровать и не убивать. Неправда, у людей тоже есть подобное право. Оно дается нам от рождения. Любопытно, где родилась Кира? Питерская, конечно. Неужели я…»

Он посмотрел под ноги, будто переводя дух, и снова поднял глаза к звездному небу. «Вот вечно летящая Стрела, вот крошечный ромбик Дельфина, сияющий в память об аргонавтах, а вот и мое любимое созвездие — Лира, а в нем самая яркая звезда Северного полушария неба: голубовато-белая Вега.

Будь рядом Кира, я рассказал бы ей сейчас подробнее об уникальном параллелограмме Лиры, о легендарном фракийском певце и о его бесстрашном подвиге. Она, конечно, читала, но я поведал бы ей иную, несколько отличающуюся от словарных легенд историю. Мне вообще много о чем нужно рассказать ей…»