И в сотый раз я поднимусь

А лично Сашу тянет к Кремлю. Есть там баррикады или нет? Пришли люди на зов или плюнули?

Они с Элькой идут по улице Герцена, [6] сворачивают у консерватории налево, вот вскоре они уже на Тверской, вот и Кремль виден. И баррикады таки воздвигнуты. Пришли защитники. Саша хочет повернуть назад, хочется домой, посмотрели – и будет. Но назад не пускают. Стоит народный патруль и не пускает их домой. А у них ни документов, ни денег – только ключи от квартиры. К счастью, их узнает парень из соседнего подъезда: «Они там живут, пропустите».

Чем ближе к дому, тем слышнее обстрел. Они уже выходят на свое Садовое и слышат резкие автоматные очереди:

– Тратата-тратата-тратататата!

Они по-прежнему абсолютно не понимают, что это всерьез. Ну, кому они нужны, скажите на милость? Они же не парламентарии и не президент. Зачем стреляют в их сторону?

И вдруг мать с дочерью видят, как степенный мужчина с кейсом, в отличном, явно дорогом костюме, только что важно вышагивавший перед ними, начинает передвигаться пригнувшись, прикрыв зачем-то голову портфелем, короткими перебежками.

Первая понимает все Элька.

– Мама! Бежим! – кричит она во весь голос отчаянно. – Это в нас стреляют! Бежим! Нас могут убить! Я жить хочу!

Элькин ужас передается Саше, они пригибаются и стремительно, со всех своих полусогнутых ног бегут в собственный двор.

Целый день с противоположного чердака будет вестись бессмысленная стрельба просто по прохожим.

Кто там засел, какие темные силы? До сих пор неведомо.

Дома Саша начинает готовить завтрак. Размешивает тесто для блинчиков. Задумчиво смотрит в кухонное окно на череду БМП. Откуда их пригнали в таком количестве? Она замечает, как дуло одной боевой машины разворачивается, поднимается, начинает медленно двигаться вдоль окон ее дома.

Вот тут до нее что-то доходит. Там, в машинах, ребята лет восемнадцати-девятнадцати. Им скучно просто так сидеть. Жарко, ночь не спали, пожрать не привозят. Они балуются, прицеливаясь, беря на мушку чужие окна чужого дома в чужой им Москве. И запросто, со скуки, могут пальнуть. Им ничего не будет. Скажут:

– Там в нас снайпер целился, вот мы его и сняли.

Саша строго-настрого запрещает детям подходить к окнам. Да те и сами понимают, как тут не понять. Но блинчики все равно надо печь. И проживать дальше этот долгий-долгий день.

Накормив своих завтраком, она делает бутерброды, берет пакет с дачными яблоками и идет кормить солдат, помня уроки чешской матери. Оказывается, она не одна такая. Много жителей окрестных домов несут солдатикам поесть, попить, покурить. Те вообще плохо соображают, зачем их сюда ночью пригнали, что прикажут делать. Большинство из них до этого славного марш-броска никогда не были в столице своей родины. Они не знают, не могут знать, что находятся в пределах 10 минут пешего хода от Кремля.

Женщина лет сорока протягивает солдатам булочки. Берет за руку паренька в форме, говорит, глядя по-матерински в его глаза:

– Сыночек, не стреляй, слышишь, сыночек? Не стреляй!

Солдат кивает, она гладит его по щеке.

– Не стреляй, мальчик. Ради своей мамы, не стреляй!

«Не стреляй в воробьев, не стреляй в голубей…» Песня еще не написана, а матери уже сложили ее слова.

Только кто и когда слушал материнскую мольбу?

Дома все приникли к радиоприемнику. Постоянно сообщают о погибших от снайперских пуль. Просят не ходить к Белому дому: уже много смертей случайных прохожих.

CNN ведет прямой репортаж по телевидению. Теперь получается, что сначала они слышат реальный выстрел, потом его эхом воспроизводит ТВ.

Темнеет. Радио настойчиво предупреждает жителей их дома, что к окнам подходить крайне опасно. В соседнем подъезде шальная пуля попала в окно кухни, пробила холодильник.

Тем не менее настырный Мишка ползком пробирается к телевизору и записывает-таки своего вожделенного «Бетховена».

Спать детей укладывают в коридоре: опасность очевидна, трассирующие пули так и летают мимо окон. Кому-то явно очень не хочется выпускать оружие из рук.

Уснувший наконец после дня, полного разнообразных впечатлений, Мишка вдруг во сне начинает истошно кричать:

– Не надо! Не надо!

Так из него, расслабленного сном, выходил ужас пережитого.

Еле успокоили. На следующий день он затемпературил, без кашля, насморка. Только горел.

Участковая врач вздыхала: «Ну, что мне с вами со всеми беднягами делать? Невроз. Весь дом болеет, все дети с неврозом».

У Мишки с тех пор дрожат пальцы. Даже когда совершенно спокоен. Сами по себе.

Последствия политики…

На этот раз все кончилось обыденнее, чем два года назад: траур по погибшим не объявляли, количество жертв и считать не стали, расследование закрыли.

Но стрелять руководителю явно очень понравилось.

Лучше не вспоминать.

Но не забыть, как смотрела Саша через год, в сентябре 94-го, репортаж о выводе наших войск из Германии.

– Калинка моя, – притоптывал в бесстыдстве пьяного куража защитник национальной демократии.

Саша заплакала и плюнула в телевизор.

Ей, главное, хотелось, чтоб никто из фронтовиков этого репортажа никогда не видел. Пусть бы у всех телевизоры разом поломались, что ли…

Но отец видел.