И в сотый раз я поднимусь

– Ах! – легкомысленно отмахивается счастливец.

«Девушки и те, кто не выносит запаха мертвых,

Падайте в обморок при слове «границы»:

Они пахнут трупами», – писал некогда поэт Хлебников. [10]

Трупами – да. А еще – деньгами, а еще ложью, высокомерием, презрением, отчаянием, мошенничеством, воровством.

Но лучше закрыть глаза. И притвориться, что повсюду порядок. И существуют только отдельно взятые, легкоустранимые сбои в системе.

Тем более если все это касается тебя не как участника, а как зрителя. Отойди – и забыл.

Саша учила немецкий, зубрила целые фразы, подпевала немецким песням, когда оставалась одна в мастерской. Ей хотелось полноценно общаться с новыми друзьями. Она горевала, что не может показать полюбившийся ей город папе, который видел Берлин в дымящихся руинах, или тете. Зато их с Леней дом был открыт всем друзьям и знакомым, которые с удовольствием навещали их. В Берлин стремились все: и Ленины бывшие сокурсники, и Сашины ученики. Однажды зашел Ян Рузиловский, учившийся у Саши лет десять назад. Он пытался сделать какую-то музыкальную карьеру, просил о помощи. Странное впечатление он произвел, что-то с ним было не так: то ли наркотики, то ли просто у человека не все дома. Смеялся невпопад, вдруг начинал сердиться, читал стихи, заговаривался. Хотелось ему помочь по старой памяти, но непонятно было, чем тут поможешь.

– Может, пусть Ромка интервью у него возьмет, статью напишет. Вдруг он и правда гений? – задумалась Саша.

– Нет, не думаю, – покачал головой муж. – Не гений. Избалованный и, знаешь, – растленный. Подальше бы от него детям держаться.

Увы, хорошие советы часто вспоминаются слишком поздно.

Спасением от приступов тоски по родине стал храм. Берлинский православный Свято-Воскресенский кафедральный собор находился от их квартиры в пределах пешего хода. Переступала порог храма, и тоска улетучивалась. Душа словно попадала домой и успокаивалась, устремлялась ввысь. Сколько раз отмечала Саша настоящее чудо: в каком бы унынии, в какой бы растерянности ни пребывала она по дороге в храм, после литургии откуда-то появлялись и сила, и бодрость духа, и ясность цели. Господь дарил утешение.

Она часто летала к своим в Москву, едва ли каждый месяц, радовалась изменениям к лучшему, новым уютным ресторанчикам, нарядным и красивым жителям своего города. Казалось, кончились испытания, люди могли вздохнуть полной грудью. Все ее подруги поголовно взялись делать у себя в квартирах ремонты, да не простые, а с приставкой евро-, что считалось главным показателем качества.

Но каждый раз она почему-то возвращалась в Берлин совсем разболевшейся. Что-то сжимало душу в тиски на родине.

Лежа в очередной раз в послемосковской горячке, она нацарапала свое предчувствие:

Болезнь Москвы я привезла с собой.
Не гриппом я болею, а Москвой.

Там мертвый снег на грязной мостовой —

Он умирает, только наземь ляжет,
И жижа темная любую поступь свяжет —
Ты перестанешь быть самим собой.

Болезнь Москвы – тяжелый мой недуг

Мне не дает уснуть, шурша листвою палой,
И обращает в явь то праздник небывалый,
Что горем обернуться должен вдруг,
То слышен сладкий колокольный звон,
Который скоро станет вдовьим плачем,
То снова мгла передо мной маячит,
И мертвый снег мой заглушает стон.

Слишком многое сильно тревожило. Очевидно было, что общественное сознание изменилось коренным образом. Приоритетным народным ориентиром стало стремление к обогащению, неважно каким путем. В деньгах видели главное счастье, главную цель. Обман, корысть, расчет, страсть наживы не считались теперь чем-то постыдным, безнравственным. Скорее наоборот. Стыдно было не урвать, не обмануть, не подвести. Если человек оказывался на это неспособным, у него было два названия: лох и лузер.

Саша своими ушами слышала, как молодой человек, познакомившийся с девушкой, спросил у ее подруги:

– Овчинка стоит выделки? У нее деньги есть?

Появилось много богатых молодых людей, умело делавших деньги. Они могли себе позволить все: любую плотскую радость (все покупалось), любые покупки в любой части света (это теперь называлось шопинг) и поразительное, уничижительно-хамское поведение по отношению к тем, кто от них зависит, начиная от собственных жен до «серой биомассы», как назывались теперь ими те, кто не обладал капиталами.