И вблизи и вдали

Давид Самойлов и жил "в провинции у моря", найдя наиболее удобную для себя форму внутренней эмиграции. "Я выбрал залив", — пишет он сам о себе. Пожалуй, именно здесь и проходит его главный личностный и поэтический водораздел с Борисом Слуцким. Тот всю жизнь старался быть как можно ближе к центру событий, жадно впитывал в себя все последние новости, стараясь все время быть в курсе происходящего. Его стихи почти всегда неразрывно связаны с конкретными политическими событиями, переживаемыми нашей страной: "В то утро в мавзолее был похоронен Сталин", "Покуда над стихами плачут", "Евреи хлеба не сеют", "Я строю на песке". Эти и многие другие стихи его поражают прицельной точностью беспощадных жестких формулировок, острой актуальностью и незамедлительной быстротой реакции. На этом фоне стихи Давида Самойлова кажутся мягкими, порой совсем неактуальными. В них часто как бы отсутствует личная позиция автора (как, например, в одном из лучших его стихотворений "Пестель, поэт и Анна"). Самойлов избегает жестких форм и формулировок, поэтических силлогизмов, внешней экспрессии стиха. При внимательном чтении, однако, убеждаешься, что поэтическая ткань его стихов гармонична и неразрывна, и негромкие, казалось бы, откровения поражают своей глубиной:

Ах, как я поздно понял
Зачем я существую,
Зачем гоняет сердце
По жилам кровь живую,
И что порой напрасно
Давал страстям улечься,
И что нельзя беречься,
И что нельзя беречься.

Или:

Ночь стоит ледяно и сухо,
Ночь стоит высоко и звездно, —
Не склоняй доверчиво слуха
К прозревающим слишком поздно.

Одной из главных особенностей стихов Давида Самойлова является присутствие воздуха в его стихах, ощущение удивительной музыкальной гармонии их звучания. Секрет этого остается непонятным. Эта прозрачная пушкинская гармония не "поверяется алгеброй". При всем очевидном несходстве эпох, лексики, судеб и характера поэтических талантов, как это некоторым ни покажется странным, звонкие самойловские стихи более всего сродни пушкинским. Их сближает, помимо прочего, их легкость и кажущаяся острота. Не менее важным параметром, связывающим напрямую поэзию Самойлова с пушкинской, можно считать то постоянное ощущение улыбки, которое присутствует у Самойлова даже в самых серьезных стихах - явление вообще достаточно редкое и потому особенно ценное в русской поэзии: "Все это ясно видел Дибич, но в успел из дома выбечь", или: "По ночам бродил в своей мурмолке, замерзал и бормотал, – нет, сволочи! Пусть пылится лучше не отдам". Не говоря уж о таких его поэмах как "Дон-Жуан" Юлий Кломпус". Помню, как после первого прочтения озорной поэмы "Юлий Кломпус", в Москве, куда он привез ее из Пярну, сказал мне: "Сам не знаю, как она у меня выскочила. Время самое неподходящее. Понимаешь, Петя болеет, Галя - черная, денег – нет, а из меня, как назло, прет эта поэма- Ну что ты будешь делать!". Может быть, именно поэтому всю жизнь ему оставались ближе других светлые, несмотря ни на что, образы гениального Шуберта и Моцарта: "Шуберт Франц не сочиняет; как поется, так поет". Или: "Но зато - концерт для скрипки и альта!". Точная поэтическая натура Давида Самойлова была прямым продолжением его могучего жизнелюбия, побеждающего болезни. Помню, как-то в Пярну его вместе с нами пригласили в "генеральскую" финскую баню, стоявшую на берегу реки. Войдя в роскошный устланный оленьими шкурами и увешанный рогами и светильниками предбанник, мы обнаружили посреди него огромный стол, уставленный до отказа разнообразными бутылками и закусками. Все, покосившись на стол, прошли дальше в раздевалку, а Дезик сел и сказал: "Я, вообще-то, баню не люблю. Я бы лучше сейчас отдохнул и чего-нибудь выпил".

Что же касается политизированной декларативной эстрадной поэзии, ставшей столь модной в начале шестидесятых и снова набирающей силу в наши дни, то Самойлов ее откровенно не любил, не считая ее явлением поэтического ряда. С горечью говорил он мне при последней встрече в Москве, у него дома на Астраханском, о мутной волне политизированной поэзии, которая поднимается сейчас, о конъюнктурных однодневках, звучащих с эстрад, о том, что действительная поэзия становится не нужна в наш публицистический период, жадный до сенсаций и разоблачений. При всем при том поэт Самойлов всегда был подлинно русским поэтом с государственным сознанием того ушедшего поколения, которое кровью своей на полях самой кровавой войны в истории человечества заплатило за право на это сознание.