И вблизи и вдали

Насмерть запуганные советские граждане, тщательно проинструктированные на "случай провокации" и слегка ошалевшие от неожиданных милостей, приученные к тому, что родной Аэрофлот обращается с пассажирами как с военнопленными, мы наотрез отказались от роскошных одноместных номеров, и нас поместили в еще более комфортабельные двухместные. Отужинав за счет фирмы, с бургундским вином, и полночи прогуляв по Большим Бульварам, мы вернулись в наш непривычно богатый номер с мебелью в стиле рококо. И здесь моему соседу, уже успевшему перемигнуться с миловидной журналисткой из нашей группы, пришла в голову безумная мысль. Журналистка эта со своей подругой переводчицей жили в таком же номере, на этаж выше. Сосед мой пытался позвонить к ним по телефону, но телефонистка по-русски не понимала, а ни по-немецки, ни по-английски, ни, тем более, по-французски сосед мой объясниться не мог. Тогда он подступился ко мне и потребовал, чтобы я по-английски пообщался с телефонисткой и узнал номер телефона наших дам. План его был прост до гениальности; его подруга должна была прийти к нам, а я - на ее место, в их номер. Все мои попытки отговорить не действовали на его сознание, возбужденное парами бургундского и видом роскошной - минимум четырехспальной - постели с альковным балдахином. "Валера, — уговаривал я его, справедливо опасаясь "немедленных провокаций", — ну потерпи до завтра, до Москвы, какая тебе разница?" "О чем ты говоришь? — закричал он. — На французской земле и наши бабы слаще!" Пришлось налить ему еще стакан вина, после чего он, наконец, впал в сонное состояние.

На следующий день, к некоторой нашей досаде, погода наладилась и самолет благополучно вылетел из Бурже в Москву…

Шестьдесят восьмой год запомнился мне еще одним весьма знаменательным событием. За несколько дней до отъезда во Францию, в конце января, в ленинградском Доме писателей состоялся литературный вечер, посвященный незадолго перед этим вышедшему из печати очередному литературному альманаху "Молодой Ленинград". На этом вечере выступали молодые поэты, чьи стихи были напечатаны в альманахе, в числе прочих были Татьяна Галушко, Иосиф Бродский и я. Оказалось, пока я разгуливал по Греноблю, орал "шайбу, шайбу" нашим славным хоккеистам, проигрывавшим чехам, и любовался утренним Парижем с монмартрского холма, в моем родном Питере разыгрался грандиозный скандал, связанный с упомянутым вечером. Группа воинствующих черносотенцев, объединившаяся в литобъединение "Родина" при Ленинградском обкоме ВЛКСМ, во главе с председателем этого "патриотического объединения" неким Утехиным, присутствовавшая на вечере, написала довольно обширный донос в три весьма солидные организации сразу: в Ленинградское отделение Союза писателей СССР, ленинградский обком партии и КГБ. В доносе выражалось "законное возмущение" услышанными на вечере идейно-чуждыми стихами и "попустительством руководства ленинградской писательской организации антисоветской и сионистской пропаганде", которую пытались вести выступавшие. Основной огонь был сосредоточен, прежде всего, на бывшем осужденном тунеядце и будущем нобелевском лауреате, а также на Татьяне Галушко и на мне.

"Не имея с собой магнитофона, — писали авторы доноса, — мы не могли точно записать строчки антисоветских стихов и поэтому вынуждены писать по памяти". Я сейчас, так же, как и они, вынужден цитировать этот замечательный документ по памяти. Полностью он опубликован в рассказе "Вечер в писательском доме" русского писателя Сергея Довлатова, безвременно скончавшегося в конце августа 1990 года в эмиграции, в Нью-Йорке. Донос этот имел настолько откровенно антисемитский характер, что по тем временам, когда официальный антисемитизм у нас стыдливо отрицался, выглядел довольно ярко.

Браня последними словами "антисоветчика" Бродского, Утехин и компания инкриминировали ему "тайный смысл" прочитанного на вечере стихотворения "Греческая церковь", где оплакивалась разрушенная в Ленинграде греческая церковь. "Не о греках стенает Бродский, а о евреях", — утверждали авторы доноса. "Поэтесса Татьяна Галушко, — писали они дальше, — на самом деле не Галушко, а Санасарян, посвятила свои стихи армянскому царю Тиграну Второму. С какой стати она вдруг посвятила стихи этому древнему и никому не нужному сегодня царю? А не потому ли, что он, как известно, приютил в Армении двести тысяч евреев?"

В мой адрес было написано примерно следующее: "Давно мы начали примечать нездоровую активность на ленинградских подмостках так называемого барда Александра Городницкого. На его выступлениях всегда отмечается присутствие в зале большого числа лиц еврейской национальности, которые встречают все выступления Городницкого суетливыми аплодисментами…