И вдруг никого не стало

В самые важные минуты человек всегда один, думала Луиза. Когда речь идет о жизни и смерти, когда надо принимать главные решения, другой ничего не значит. Она должна забыть о нем и просто жить. Это ее самое безусловное право, это ее долг по отношению к себе самой.

В комнате по-прежнему было тихо и темно, светился лишь красный глазок печки, в которой они постоянно поддерживали огонь. Сейчас ее очередь дежурить, так что Людовик не забеспокоится, если она встанет и будет шебуршать. Она взяла куртку и ботинки, один из хорошо наточенных ножей, после минутного колебания сунула в карман зажигалку. Ощупью нашла журнал, палочку для письма, чернила и свечу, которую зажгла, перед тем как подбросить в печку дров.

Выйдя в мастерскую, она нацарапала на листке бумаги:

Иду за помощью. Вернусь самое позднее через неделю.

Она не знала, правду ли написала в этой последней фразе, ей хотелось бы в это поверить или хотя бы притвориться.

Помешкав в нерешительности, приписала:

Береги себя, я тебя люблю.

В эту самую минуту она его не любила. Больше того, была совершенно к нему равнодушна, но она его пожалела. С ее уходом у него ничего не останется. И она бросила ему это слово, как подаяние.

Она уже не думала о Людовике, ей надо было сосредоточиться: бутылка вместо дорожной фляги, рюкзак с кошками и ледорубами… Внизу она отцепила четырех пингвинов, еще немного подумав, прихватила пятого. Остается пятнадцать, ее нельзя ни в чем обвинить. Но кто и в чем мог бы ее обвинить?

За дверью на нее набросился холод. Только вдохнула, и нос уже замерз. На мгновение ей захотелось вернуться, снова пристроиться рядом с ним. Нет, хватит тянуть. Просто представь, что покидаешь горный приют и впереди ждет восхождение.

Редкие кучевые облачка ползли мимо половинки луны, голубой снег поблескивал. Было достаточно светло, для того чтобы идти. Ни ветерка, ни звука, старая станция напоминала декорацию – мрачную, как работы Бюффе[12]. Всегда терпеть его не могла. Быстро развернувшись, Луиза двинулась по нетронутому снегу, проваливаясь выше щиколотки, запрещая себе думать о чем-нибудь, кроме дороги. Подняться по лощине, повернуть влево и поискать переход через первый ледник – тот, что с сухим озером. А там будет видно. Она вспомнила, что на картах обозначена цепочка бухт, разделенных ледниками. Ее цель в одной из этих бухт, но в которой? Она вслушивалась в легкий хруст наста, к шороху, с каким нога погружалась в рыхлый снег. Эти звуки завораживали, не давали задуматься, пожалеть о своем решении. Она прихватила несколько щепок, чтобы развести огонь, когда будет наверху, подобрала длинную жердь, чтобы прощупывать снег.

Тело постепенно разогрелось, суставы, как детали отлаженной машины, включились в работу. С размеренными движениями возвращались прежние ощущения, по телу словно пробежал ток жизни, и она вдруг почувствовала себя бессмертной. Она осторожно поднималась по лощине, стараясь не оступиться. Любая ошибка станет роковой, потому что она одна, одна во всем мире, и почему-то теперь эта мысль возбуждала и придавала уверенности.

Почти рассвело, когда Луиза позволила себе передышку. Она без особого труда добралась до ледника, который должен был стать первым настоящим препятствием. Бухта, по-прежнему гладкая, окрасилась в винный цвет. Засыпанная снегом база едва виднелась вдали. Она старалась не думать о Людовике. Нельзя. Наверное, уже проснулся, может быть, от холода, ведь никто не поддерживал огонь. Пошарил вокруг себя, ощутил стылую пустоту рядом, окликнул ее по имени, вскочил, снова позвал, охваченный внезапной тревогой. Луиза не могла удержаться, чтобы невольно себе его не представлять. Он еще не вполне пришел в себя. Она понадеялась, что прежде всего он раздует огонь. В печи точно остались тлеющие угли, он с этим справится. Он ищет ее, пытается понять, почему она ушла так рано, ничего ему не сказав. Выглядывает в окно. Нет, она не отправилась на берег собирать ракушки. Выходит из комнаты. Видит ее записку. Выбегает из дома, зовет. Дойдя до этого места, Луиза догадалась, что рассказывает себе ту историю, которая ее устраивает. Он в задумчивости побредет домой, чувствуя облегчение от того, что она с ним не посоветовалась, он все равно ничего не смог бы ей сказать. Уверенный, что она скоро вернется, он снимет с крюка сковородку и поставит жариться неизменного пингвина.

Не ко времени она размечталась, надо максимально использовать короткий день. Тряхнув головой, она приладила кошки и вступила на заснеженный склон.

* * *

Сколько раз она думала, что вот-вот умрет? Сколько раз как наяву видела свой высохший труп, распростертый в странной позе там, где она упала да так и осталась лежать, видела, как буревестники сквозь прорехи разодранной одежды клюют голое тело? Она и сама не знала, да и какая разница. Теперь уже ничто не имело значения, кроме одного: переставлять ноги, заставлять измученное тело двигаться все дальше и дальше.