«И вечной памятью двенадцатого года…»

Как видно из приведенного отрывка, Бонапарт представлен здесь как враг всего христианского мира, действия которого сопровождаются комплексом признаков, традиционно связанных с пришествием Антихриста (войны и мятежи, разврат, идолопоклонство, распространение лжеучений, гонение истинных христиан и др.), что должно было вызывать у читателя устойчивые ассоциации с соответствующими выдержками из Откровения Иоанна Богослова.

После заключения Тильзитского мирного договора в июне 1807 г. этот документ оказался двусмысленным и утратил свой официальный директивный статус, однако сама идея инфернальной природы одиозного французского императора сохранила свою остроту в представлении значительной части русского общества. Большой популярностью, в частности, эта идея пользовалась в среде старообрядцев[71]. Однако и образованная публика, вопреки официальным установкам царской внешней политики, не отказалась от данной идеологической схемы. Как замечает И. В. Амбарцумов, «Тильзитский мир не уменьшил неприязнь элиты русского дворянства к Наполеону, а наоборот, усилил ее. Этот мир, заключенный вскоре после поражения русских войск в битве при Фридланде, был воспринят большинством образованных современников как “постыдный”»[72]. Скандальный интерес к личности Наполеона подогревали посвященные его личности периодически появляющиеся публикации, преимущественно переводного характера[73]. Определенную роль в популяризации антинаполеоновских настроений сыграл и журнал С. Н. Глинки «Русский вестник», начавший издаваться с 1808 г.

По мере усложнения отношений между Россией и Францией апокалиптический ореол Наполеона в отечественной публицистике становился все более отчетливым. По мнению М. Г. Лобачковой, «эсхатологическое направление наполеоновского мифа в России имело несколько специфических черт и характеристик. Слияние образов Наполеона и Антихриста сопровождалось необычайным подъемом патриотизма и чувства национальной гордости. Для российской публицистики этого периода характерны не только призывы к активной борьбе против французского императора и его армии, но и крайне сатирический, уничижительный тон в изображении его личности и политики»[74]. Данная тенденция достигла своего апогея в 1812 г., когда французские войска вторглись в пределы Российской империи и появилось второе Воззвание Святейшего синода. В этом отношении весьма показательно сочинение профессора Дерптского университета Вильгельма Гецеля, который путем сложных каббалистических подсчетов обнаружил в имени императора Наполеона (L’empereur Napoleon) число 666 – число зверя из Апокалипсиса[75].

Формированию мифа о Наполеоне-антихристе во многом способствовала и художественная литература, в особенности поэзия. На волне всеобщего патриотического воодушевления голоса поэтов зазвучали в унисон с основными положениями официальной государственной идеологии и слились в единый хор общенационального пафоса. Как отмечает О. С. Муравьева, «именно это стихийное и властное чувство единства диктовало одни и те же слова публицистам, политическим обозревателям, беспомощным поэтическим дилетантам и лучшим поэтам эпохи»[76]. Мотив инфернальной природы наполеоновского вторжения, вызванный оскорбленными патриотическими чувствами, становится сквозным в русской поэзии 1810-х гг. Он отчетливо фигурирует в таких стихотворениях, как «К отечеству» Александра Фед. Воейкова (1810), «К патриотам» Мих. Вас. Милонова (1812), «Пожар Москвы 1812 году» Н. М. Шатрова (1813–1814), «Освобождение Европы и слава Александра I» Н. М. Карамзина (1814), «Воспоминания о Царском Селе» А. С. Пушкина (1814) и мн. др. Однако еще задолго до событий наполеоновского вторжения в Россию он возникает и постепенно набирает свою значимость в поэтической системе Г. Р. Державина.

Одна из первых державинских лирических рефлексий на личность Наполеона относится еще к 1794 г. Так, в 4-й строфе стихотворения «Мой истукан» автор рисует образ воинственного злодея, дерзко попирающего этические нормы для достижения своих амбициозных замыслов и претендующего на безграничное властное господство:

Злодей, который самолюбью
И тайной гордости своей
Всем жертвует, – его орудью
Преграды нет, алчбе – цепей:
Внутрь совестью своей размучен,
Вне с радостью губит других;
Пусть дерзостью, удачей звучен,
Но не велик в глазах моих.
Хотя бы богом был он злобным,
Быть не хочу ему подобным[77]

.

Несмотря на то, что имя удачливого французского генерала в стихотворении не упоминается, современники ассоциировали образ адресата данной державинской инвективы именно с личностью Наполеона как предводителя республиканских войск[78].