И ветры гуляют на пепелищах…

Казалось, так и поведет свою речь Ожа дальше, ведь священное дерево — лишь один из множества узоров на древнем поясе. Пальцы ее уже коснулись «рожек»— полукрестика, что означало рождение всего земного. На полпяди от него вышит «уж»— знак мудрости и волшебства. А за ним… Но хозяйки застолья уже уставили жердяные столы вареным, жареным и квашеным: что резать, а что отламывать. В овине, в углу, на перевернутом кверху дном долбленом челне была установлена деревянная бадья с медовухой. Но не для хмельного угара: после весенней страды надо губы омочить, но не более того. И вот с шумом, утихомиривая детей, в сарай ввалились все, кому пировать на нынешнем празднестве, кому отведывать и похваливать все, что сварено в горшках и котлах, положено на блюда, налито в чаши и туеса. Хвалить и вспоминать, как росло все, что теперь на столе, как за ним ухаживали, как крутили жернова на мельнице, как разжигали огонь в очагах, чтобы домовые и полевые духи, коим достанутся объедки и то, что брошено в запечек как жертвоприношение, порадели о нынешнем, двойном против прежнего урожае. И сказительнице Оже с ее слушателями пора было идти к столу. Родовые божества, как и чудотворцы полоцкой церкви, не благоволят к тем, кто пренебрегает их дарами. Древняя Ожа и все островитяне, взяв ложки, тянутся к котлу с ячменной кашей. Пробуют закуски, сбереженные для весеннего празднества плоды пасеки и леса, и в один голос, словно ударяя цепами, вторят старейшине селения или иному старцу:

— Верно! Так и есть! Так и станется!

Застолье продолжается до того момента, пока те, кто воткнул березку на засеянном поле, не повторят свою мольбу:

— Пошлите, божества, спокойного дождя, теплого солнца!

И тотчас после этих слов женщины и девушки устремляются на середину риги. Поводя плечами, блестя веночками и гривнами, изгибаясь, словно гречиха на поле под ветром.

Обещала боженьке
Не бывать унылою,—

взлетают высокие голоса. Им вторят и пронзительно тонкие, и глухие, низкие, словно гудение шмеля:

Не бывать унылою!
Належусь еще унылой
Под зеленой травушкой…—

продолжают высокие, и остальные откликиваются:

Под зеленой травушкой…

Потом три молодицы сбрасывают с плеч платки-сагши. Неразбериха шалей, веночков, косынок смещается, образуя вытянутый круг; те, кто без сагши, остаются внутри него и, одна другую подгоняя, начинают круговой танец. Играют бедрами, грудью, притоптывают по плотному току, прогибаются, выпрямляются, плавно возносят руки над головой. Они изображают понятные и непосвященному дела: полевые работы, прорастание зерна, рост стебля, набухание колоса, созревание. И перезвон кос и серпов после Екабова дня, когда наступает осенняя страда.

Юргису прежде не случалось бывать на крестьянских праздниках с их действами и видеть обращенный в танец рассказ о том, как зреет урожай, сколь тяжкими усилиями добывают свое пропитание и все остальное, что нужно для жизни, те, кто в своих удачах и бедах может положиться лишь на свои руки, спины и упорство — и, конечно же, на благосклонность духов земли и плодородия. Не объясняли Юргису и того, почему, когда одна живая картина сменялась другою, место молодых плясуний занимали другие — зрелые, округлые, самим обликом своим напоминавшие тяжелые снопы. И все же он, росший в крепостных стенах и обучавшийся в монастыре, понимал, что стал участником какой-то мистерии. Не менее священной, чем церковные, утопающие в клубах ладана действа, изображающие рождество Христово, казнь его и воскресение, какие видел он в Полоцке. К Христовым мистериям церковные отцы готовились долго и истово, стараясь поселить в сознании зрителей покорность и раскаяние в грехах, чтоб крепло в них убеждение: лишь следуя поучениям пастырей и тщательно выполняя церковные предписания, весь век свой согревая на груди крестик или образок, человек может заслужить божье милосердие и спасется от кары в этой и в загробной жизни.

Мистерии учат человека: покорно подчинись тому, что сильнее тебя. Неукоснительно слушайся всевышнего и в большом и в малом.

Владетель, князь, правитель тоже обретают могущество, когда люди им покорны. Пока не найдется кто-то другой, еще более могущественный.

Нынче — последние действа праздника засева. Сегодня мужчины и старцы, ведуны и ясновидцы селения — участники мистерии плодородия.

Ну, а завтра…

* * *

— Значит, в ночное все-таки? — В сумерках Юргис перехватил Степу по пути на выгон. Парень нес под мышкой свой мохнатый кафтан и свернутую льняную тканину. Ту самую, похоже, которую дали пришельцам хозяйки селения, чтобы на ней спать, — после того, как белая лошадь переступила скрещенные рогатины правой ногой и тем показала людям, что земные и небесные духи благосклонны к непрошеным гостям. — В ночное, а? К Убеле?

— Так ведь у нее братьев нет, кому же коней пасти? А я спутать их помогу и костер разожгу…

— Ты с нею целуешься?

— Так если ей охота…