И ветры гуляют на пепелищах…

— Ветвистый крест — он и огненный крест, — поддержала Валодзе хилая старушка, ткавшая пояс. — Как огненный знак этот куда раньше возник. Мать моей матери, земля ей пухом, рассказывала, когда я еще маленькой была, древнее предание, что сохранилось у крестьян, расчищавших землю под пашню. Предание об «агни» — святом огне, который в давние времена разводили в дубовом пне, когда приходили в рощу, чтобы принести жертву отцу огня, Перкону. В ту пору Перкон и Солнце были главными в небесах. Тогда люди, селившиеся на расчищенной от леса земле, первый огонь в очаге зажигали от огня, что родился при ударе грома. Ниспосланный Перконом огонь хранили как зеницу ока. И знак громового огня ставили ка крыше как святую защиту, вырезали его на орудиях. Рядом с солнечным крестом, который теперь стал колечком. Нынче-то солнечный крест вознесли в большой почет церковные отцы. Вот потому в украшениях, в тканях и вышивках старый крест не сочетается в узорах со знаками огня, небесной горы, священного дерева и ужа. Знаки жизни не сплетаются с теми, что почитает церковь.

— Юргис, — Марша перекатывала в ладонях смотанный клубок, — братец, нынче мой черед задавать корм коровам. Нести полову и гороховую солому из омета. Я боюсь одна. Пойдем, Юргис, со мною…

* * *

— Юргис, у полочан — Георгий, означает несущий свет или борющийся за свет. Человеку, названному Юргисом, не к лицу топтаться в стороне от пути, которым ходят носители зла, как топчется нищий плакальщик у дверей проповедника. Зло надо выжигать каленым железом, убивать на месте, как убивают обратившихся в жабу или медянку злодеев!

Юргиса удивила та страсть, с какой старая Валодзе требовала кары для злодеев. Нельзя позволить им осквернять землю, по которой ходят честные пахари, не смеют они находиться под солнцем, согревающим набухающие почки и лепечущих детей.

«Зло не перестанет сеять беды, не обессилеет само по себе. Злое надо вырубать клинком, закаленным в горниле ненависти, и зарывать в мертвой земле, в которой ничто не прорастает, которую не рыхлят муравьи, которую избегают черви».

За неделю до масленицы девушки ушли из селения, чтобы в отдаленной роще на болоте нарезать еще не покрывшихся почками веток на веники. Ушли веселыми щебетуньями, а вернулись перепуганными, в разорванной одежде, таща едва дышавшую, в крови, подружку.

— Насильники… Кабаны дикие… Подонки правительские… — всхлипывали девушки.

Насильники напали на девушек неожиданно, словно рыси с дерева. Были они в нагольных полушубках, в кольчужных рубахах. По облику один — запечный дух из риги, другой смахивал на медведя, вырывающего пни. Схватили, повалили. Мада укусила того, что набросился на нее, и вырвалась, но второй пересилил Чиепу, хотя она и сопротивлялась, кричала и звала на помощь. Теперь, если и придет она в себя, все равно останется опозоренной. А что делать, если придется родить от оборотня ребенка, которого никто из своих не возьмет на руки, не примет в семью, в род? Как жить девушке? Бежать в лес, топиться, или утопить новорожденного и влачить свои дни с камнем позора на шее?

А дальше что? Женщинам селения приходится делать мужскую работу, а значит — постоянно выходить за ограду селения. Что ждет их? Работниц должно охранять вдвое больше защитников. Таких, кому по силам совладать с разбойниками. Степа, Юргис да несколько стариков тут не подмога, как бы ни старались они защищать девушек.

Пока женщины селения ломали над этим голову, с Герцигекого озера пришел усталый человек. И принес печальную весть:

— Убили Урбана. На берегу реки, у обрыва. Видно, выследил кто-то из тевтонских прихвостней. Может быть, из тех, что любят ловить рыбку в мутной воде — собирают для господ дань, хватают людей для всяких повинностей, загоняют зверя на господской охоте. Чернорясные немцы, да и те, что в белых плащах с крестом, сами не любят мараться в крови, если есть под рукой кто-то, готовый услужить, кто будет зубами грызть и душить даже и детей со стариками, если пожелают его повелители. Стены дома глубже всего грызут свои древоточцы, а не пришлые. Старый Урбан носил на шее царырадский медный крестик. В герцигской церкви он молился русским святителям и ушедших в другой мир кормил на православном кладбище. А когда проходил мимо молельни на озере, то крестился по-своему. Люди хотят похоронить его на герцигском кладбище и собраться для этого во множестве, как было, когда хоронили своих при Висвалде, — продолжал человек. — Вот и понадобился нам царьградский проповедник.

— Где ж его взять?

— У вас живет поповский сын Юргис.

— В уме ли ты! — встрепенулся Степа. — Юргис не проповедник. Да и слаб он еще для большого перехода.

— Однако же учился Юргис в греческой церкви! И может сказать людям лучше, чем любой проповедник герцигских времен: правый семь раз упадет, а все же встанет. Ведь и самого его мучили, пытали, морили, держали в яме, в землю вбивали — и все-таки жив он…