И ветры гуляют на пепелищах…

Возвратившись из Ерсики в Полоцк, Юргис узнал, что книжники и их ученики в киевской Софийской церкви стали делать на каменных стенах надписи о происходивших событиях, пользуясь переиначенными на русский лад греческими буквами. Чтобы написанное могли прочесть и люди, не очень смыслящие в грамоте. Юргис вспомнил старую Валодзе, ее вязания и узоры. Поскольку времени у него тогда было в избытке (Симеон Новгородец только еще начал доставать пергамент для евангелий), Юргис, уединяясь в отведенной для работы келье, стал сличать греческие литеры с узорами, которые видел на сагшах Темень-острова, в Бирзаках и селении Целми. Пробовал записать то, что когда-то поведала сказительница Ожа с Темень-острова, разматывая свой пояс — песнопение латгалов и селов о небесной горе:

Съехались сородичи на холме высоком,
Вешали мечи…

От пребывания в сыром тайнике большая часть процарапанных на бересте значков настолько слилась с трещинками коры, что местами уже трудно было отличить, где начертано тут природой, а где — рукой человека.

«Надо бы подкрасить написанное краской… И как я раньше не подумал?»

Юргис свернул густо покрытые письменами пергаменты и кусочки бересты, спрятал в тайнике. Поднялся и, подойдя к окошку, стал глядеть в ночь. Сквозь узкую щель можно было разглядеть краешек неба, несколько звезд.

Юргис принялся считать их. Так заведено издавна. Если человек хочет, чтобы сбылись его желания, он должен каждый вечер сосчитать на небе семь звезд. Одни и те же звезды надо считать девять вечеров подряд. Но делать это через окошко монастырской кельи было вовсе не просто. Лишь малый кусочек неба был виден в окне, да и звезды, оказывается, не стояли на месте. Юргис выбирал все новые и новые, но ни разу ему не удавалось наблюдать их все девять вечеров. Уже на пятый или шестой вечер примеченные им огоньки укрывались за кровлей церкви, возвышавшейся напротив монастырского здания.

На этот раз Юргис, считая, теснее прижался к окошку, встал на цыпочки, но так и не нашел двух из сосчитанных прошлым вечером звездочек. То ли зашли за церковный купол, то ли совсем закатились.

Юргис, пятясь, отошел на шаг, другой. И вдруг застыл, как пораженный молнией. За окном вспыхнул яркий свет. Кусочек неба, на который он смотрел, пересекала необычно яркая звезда, ее хвост похож был на метлу. Она падала вниз, роняя белые искры.

— Хвостатая звезда! Падучая хвостатая звезда! Небесное знамение. К войне, к большому кровопролитию…

«И встал я на песке морском и увидел выходящего из воды зверя, — читал Юргис мысленно строчки из переписанного Евангелия. — И творил он великие знамения и огонь низводил с неба перед людьми».

Последний лист переписанного Евангелия, сверху вдвое большими против обычных буквами Юргис накануне вывел АМИНЬ. Сейчас он дописывал лист одинаковыми, витиеватыми русскими буквами (порой вместо одной буквы ставя другую — как выговаривались они в полоцком наречии), излагая краткую историю своего труда:

«Сии книги завершены в году 6778, а по нашему летоисчислению 1270 года марта месяца 23 дня, в день святого мученика Никона. В этот же день были знамения на солнце. Писал эти книги я, Юргис, сын иерея из городища Ерсика, прозванного Латышом, старанием монаха Симеона, от святого Георгия себе на услаждение и всем крещеным на радость».

Юргис вписал о знамениях на солнце. И подлинно, в тот день солнце на миг столь потемнело, что монастырские служители, а равно миряне у ворот стали креститься в страхе («Плачет солнце о грехах человеческих!»), однако на уме у него было виденное ночью. Но о ночном огне никто не упоминал, да и видел его Юргис в час, когда всем честным христианам положено предаваться ниспосланному господом сну; так что заговорить о виденном Юргис не осмелился. Было боязно. Епископ мог спросить — «Бодрствовал, говоришь, видел падучую звезду? Бдил, хотя всей монастырской братии надлежало пребывать в охраняемом ангелами сне?..»

Очень старым чувствовал себя Юргис, старым и бесконечно усталым. Боялся он епископской кары, которой не избежать, если узнает Новгородец о своеволии переписчика книг.

Хотя бы знать: живет ли на Ерсикской земле молодец, которого Марша могла бы называть сыном Юргиса?..

Послесловие

Является ли рассказ о Ерсике, о Юргисе-поповиче, о людях тех краев лишь вымыслом автора?

Нет, хотя историческая действительность сочетается здесь с творческим домыслом — как в любом литературном произведении, повествующем о жизни, борьбе, взаимоотношениях людей, о взглядах и обычаях далекого прошлого.