И власти плен...

Сергей Петрович напуган слезами Наденьки. Наденька — натура эмоциональная, ей необходимо выговориться. Сергей Петрович пробует отшутиться. Он даже говорит что-то в этом роде, необязательное, легковесное. И слава богу. Они побывали на ярмарке тщеславия, на тумбы надо сажать не собак, а их владельцев. «Посмотри на них, — храбрится Сергей Петрович, — музей восковых фигур». А Наденька не слушает его. Возбуждение слишком велико. Она уже не говорит, а выкрикивает слова:

— Негодяи! Самонадеянные чинуши!

Пройдет время, и память с возмутительной дотошностью прокрутит события в обратном порядке, как возможно прокрутить кинопленку и бросить взгляд на фотографии, недвижимые, но обстоятельные, где зафиксировано твое состояние, миг движения и настроения миг, их угадаешь, если всмотришься в эти снимки. Конечно же он все вспомнит и все увидит. Все как оно есть. А многое в ином свете, ином значении.

Пес вертится под ногами, чувствует — разговор идет о нем, ему хочется вмешаться, обратить на себя внимание, он даже повизгивает — так нестерпимо волнение. Тут уж не разберешь, не усмотришь — и на ноги наступит, и лапами невпопад обопрется. Наденька вскрикивает и замирает, еще и понять ничего невозможно. Голубая французская юбка — вечная зависть ее подруг. Следы от собачьих лап пропечатались отчетливо. Если смотреть издалека, они похожи на рассеянный рисунок.

— Боже мой! …оже мой, — задыхается Наденька, и тотчас ее рука делает один, второй, третий решительный взмах. Наденька стегает Таффи намордником. Пес визжит, шарахается в сторону, но поводок короткий. Наденька держит его крепко, и Таффи не увернуться от ударов.

— Вот тебе! Вот тебе, вот!.. — приговаривает Наденька, вкладывая в эти слова всю горечь, всю обиду, все свое разочарование.

Намордник новый, из мягкой кожи. Удары получаются хлесткие, громкие. Таффи некуда деться, он прыгает из стороны в сторону, удары всюду настигают его.

Сергей Петрович отворачивается. Гнев Наденьки несуразен, не к месту. Сергей Петрович невнятно разводит руками, ему жаль Наденьку. «Надо бы остановить ее, успокоить», — думает Сергей Петрович, однако продолжает стоять, нервно трет подбородок. И Таффи ему жаль, и самого себя жаль. И получается, что он застигнут врасплох этой жалостью, отчего нерешительность его лишь возрастает. Какой жалости отдать предпочтение, какую считать главной, исходя из какой действовать?

Крикнуть, схватить за руку? На них уже обратили внимание. Она сошла с ума! Как можно здесь вот, среди этих людей бить собаку? Пес мечется, ударяется о ноги Сергея Петровича. Сергей Петрович морщится и переставляет ноги с места на место.

— Ну, будет, будет же, Наденька. — Он готов просить, готов умолять. — На нас смотрят, — бормочет Сергей Петрович, пытается поймать Наденькину руку, но делает это нерешительно, словно бы его желание было как раз обратным — не наткнуться на нее. Да и не нерешительность это вовсе. Жалость. Да-да, жалость к Наденьке. Мы все не кристальны. И он, Сергей Петрович, тоже не кристален. Он жалеет Наденьку. И эта жалость берет верх над всеми остальными жалостями. Скажи он что-нибудь сейчас, сделай, и Наденька разрыдается непременно. И уж тогда он, наверное, будет беспомощен, потому как слез Наденькиных боится, цепенеет от этих слез. Грудь его начинает неметь, будто чья-то сильная рука ухватила сердце и сжимает, сжимает его.

Наденьку не остановить. Раскрасневшееся отрешенное лицо, осталась лишь инерция злобы.

— Вот тебе! Вот тебе! Вот… — Она часто промахивается, и тогда кожаная клеть намордника, повинуясь взмаху, свистяще разрубает воздух, пес истошно взвизгивает, страшась не удара, а именно этого свистящего звука. Ему некуда деться, он крутится волчком и уже не визжит, а рычит от боли. Уразумел, понял, наверное, выхода нет и добрый хозяин не защитит его. Звериный инстинкт возобладал, пес ослеп от страха, мышцы напряглись, мир перед глазами изменился невероятно. Нет улыбчивой хозяйки, а есть терьер Лео, его заклятый враг. Таффи изловчился, прыгнул без разбега, словно ввинтился в воздух. Сергей Петрович ничего не понял, и никто ничего не понял. Наденька выронила намордник и, истошно подвывая, присела на корточки.

Кровь на Наденькиной руке выступила сразу, и неправдоподобно крупные капли ее стали падать на песок одна за другой. Глаза Наденьки округлились, так непривычен был вид крови на собственной руке. Она еще не почувствовала боли, окровавленная рука потянулась ко рту, желая инстинктивно удержать крик, готовый вырваться наружу.

Нам следует переосмыслить свою жалость и немедленно воскликнуть: «Бедная Наденька!» Отчего же мы молчим? Что нас удерживает? Вид пораненной руки, недоброе предчувствие или виной всему леность ума? Не умеем так быстро отказываться от привычного, заученно твердим: «Бедный Таффи! Бедный Таффи!»

Людская жестокость неуправляема, как неуправляемо коварство. Случайность и нелогичность человеческих поступков, равно как продуманность и логика их, есть свойства человеческой натуры.

Что случилось с Сергеем Петровичем? Он сорвал напоясный ремень и…