И власти плен...

— Пока нормально, а там посмотрим.

— Надо ли приходить?

Врач растопырил пальцы, протянул руки к настольной лампе. В кабинете было холодно, врач старался согреть руки. Свет пронизывал пальцы, они становились прозрачными.

— Вообще не надо. — Так он отвечает каждому, но люди все равно приходят. — К животным не пускаем. Лишние нервные нагрузки.

Как его благодарить? Очень просто. Сказать спасибо и оставить в покое. Он устал. Много ли у него работы? За сегодняшний день шестая операция. Перелом у дога, повреждение челюсти у шотландской овчарки. И вот уже второе извлечение. Много ли чистокровных? Странный вопрос. Врач закрывает глаза, что-то вспоминает или хочет вспомнить. Нет, он не знает. Такого учета они не ведут. Врач встал, дал понять, что разговор окончен. Посмотрел на часы. В самом деле, скоро восемь, пора по домам. А они чего-то мнутся. Странная женщина. И мужчина нескладный, все никак не уведет ее. Сейчас он закурит, и уж тогда они наверняка уйдут. Разве неясно — он устал. Сколько ему? Скоро пятьдесят, пора помудреть. А он, как и прежде, живет иллюзиями. Друзья завидуют, говорят: повезло, ты сохранил непосредственность — это счастье. Он так не считает. Его доверчивость — вечная беда. Неприятности, они случаются у каждого. Просто он более впечатлителен. Вот и сейчас. Какого черта эти двое торчат здесь?

Да, он дежурит сегодня, но это не значит, что они должны мозолить ему глаза всю ночь.

— Еще что-нибудь? — не выдержал, спросил вызывающе, готовый на любую резкость.

— Видите ли, — Наденька уже поняла, на Сергея Петровича рассчитывать не приходится, разговор придется начинать самой. — Вы извлекли предмет, нельзя ли его получить?

Врач поправил очки, стал хмуриться. Он любил полумрак, но сейчас ему показалось, что в комнате слишком светло.

— Пузырек с лекарством?

— Да-да. Очень дефицитное лекарство.

— Возможно. Это уже по части фармацевтов. Я не специалист.

— Да, но, — Наденька обеспокоенно оглянулась на Сергея Петровича, — мне нужно это лекарство. Верните его.

— Извлеченные предметы остаются у нас, — сказал холодно, но тут же, желая смягчить реакцию, добавил: — Портативная выставка. Назидание владельцам животных. Возвращаются только драгоценности.

— При чем здесь выставка? Лекарство очень дефицитное. Я настаиваю…

Извлеченный пузырек, какая в нем ценность? Вернуть и покончить с этой нелепостью раз и навсегда. Но что-то мешает ему поступить именно так. Вызывающий тон женщины, рохля-муж, который боится проронить слово и сейчас стоит как изваяние, только руки время от времени вздрагивают, выдают волнение.

«Во мне просыпаются дурные наклонности», — подумал врач, подумал с сожалением. Не обращая внимания на женщину, вышел в соседнюю комнату. Было слышно, как открывается стеклянный шкаф, позвякивают ключи.

— Вот! — Врач резко стукнул желтоватой бутылочкой о край стола. — Забирайте.

— Но, но… — губы у Наденьки задрожали, — она пустая…

Врач посмотрел на Наденьку, он еще не знал, как отнесется к ее словам, но мысленно уже выговаривал себе за несдержанность. Лицо утратило натянутость, стало очень спокойным.

— Если не ошибаюсь, Надежда Ильинична? — Врач сделал паузу, допускающую несогласие с его вопросом. — Так вот. Надежда Ильинична! Мы занимаемся исцелением животных. Мы медики, а не водолазы. Ассистент выбросил содержимое. Я же вам сказал, нас интересует предмет, его объемное выражение.

— Как выбросил, куда? — Наденька беспомощно развела руками. — Сережа, что же ты молчишь? Скажи что-нибудь, объясни ему наконец. Мы же находились здесь, мы ждали. Он обязан был нас спросить.

— У врачей одна святая обязанность — помогать страждущим. Мы ее выполняем. — И, не дожидаясь реакции оцепеневшего Сережи, врач распахнул дверь. — Следующий!

Глава VI ОЖИДАЮТСЯ ПЕРЕМЕНЫ

Маленький фокстерьер, короткотелый, широколапый, похожий на мохнатую игрушку, с бородкой на самом конце морды на манер запятой, и врач, обремененный заботами, скрыть которые не могли даже темные стекла очков.

Дневная суета выматывает врача. Помимо клиники, он преподает еще в ветеринарной академии. Времени всегда в обрез, а забот, о которых надо думать ежечасно, сверхдостаточно. И только утром, еще до обхода, до того момента, когда он открывает дверь изолятора и тотчас тонет в кромешном лае, визге, усиленном десятикратно сводчатым потолком и каменным полом, врач непременно вспоминает о Таффи, спохватывается, возвращается за лакомством. Доктор балует этого смышленого фокстерьера.

— Ну чего ты крутишься, дурачок, — смеется доктор. — Брюхо зашерстится, и порядок. Никто и не заметит, что тебя разрезали пополам. Все заживет как на собаке.