И власти плен...

Афанасий Макарыч Теремов появлялся в кабинете Голутвина вкрадчиво. Было непонятно, как этот достаточно грузный мужчина ухитряется бесшумно открыть и закрыть дверь и, не вызывая скрипа половиц, приблизиться к столу. Говорят, что раньше Афанасий Макарыч передвигался обычно, как все смертные, не обращал внимания на свою походку и уж тем более на шум, который вызывали его шаги. Но однажды по случайности Теремов проник в кабинет начальства бесшумно. Голутвина в тот раз мучила головная боль, и внезапное появление Афанасия Макарыча его испугало. Такая вот нежданная манера возникать перед глазами и заставать начальство врасплох Теремову понравилась. Он стал вживаться в образ и выработал удивительную бесшумную походку, достигнув в этом навыке немалого совершенства.

Это было замечено. И, как часто бывает в подобных случаях, слово, оброненное неизвестно кем, становится нарицательным — Афанасия Макарыча Теремова прозвали Тихим. Вскоре о прозвище узнал и сам Афанасий Макарыч. Не возмутился, не посчитал себя обиженным, прозвище не показалось Теремову высмеивающим, принижающим его достоинство, скорее наоборот, в прозвище странным образом соединились и уважительность, и такт, на которые может рассчитывать авторитетный в ведомстве человек. «Это очень хорошо, что Тихий, — рассуждал в одиночестве Афанасий Макарыч. — Громких, их вон сколько, чуть стул повыше, уже орет. А Тихий — это вам не просто так, с секретом даже. Океан тоже Тихий, а как расходится, ни в какие берега не загонишь». Образ волнующего океана окончательно примирил Афанасия Макарыча с прозвищем. Он был убежден, что для человека его обязанностей — а в главке Афанасий Макарыч значился заместителем по кадрам — иной стиль поведения, нежели выбранный им, противопоказан. И фраза, блуждающая по коридорам ведомства: «Власть должна быть загадочной», — не что иное, как продолжение наработанного образа, фраза эта принадлежала самому Афанасию Макарычу Теремову.

В данный момент Афанасий Макарыч стоял перед необъятным голутвинским столом, поза его была выжидательной, улыбка застенчивой, что можно было понять как извинение за дарованное ему право входить без доклада. Середину стола застилали развернутые враспашку газеты. Сам Голутвин, широко расставив руки, навис над столом и оттуда, с высоты, выискивал нужную информацию. Голутвин всегда читал несколько газет одновременно, раскладывая их на столе таким образом, чтобы все интересующие его материалы оказались вмонтированными как бы в одну плоскость: вид сверху давал зрительное представление о закономерностях, объединяющих интересы разных газет и ведомств. События последних дней доставляли много беспокойства, и Голутвин, сопоставляя различные материалы, пытался просчитать ситуацию. В газетах же был полный разнобой. Голутвин пожалел потерянное время, оторвался от чтения и только тогда заметил ноги стоящего перед столом человека. Павел Андреевич поднял голову.

— Ах, это вы? Что за страсть являться как привидение? Можно подумать, что вы сюда просочились.

Теремов не первый год работал с Голутвиным, знал, как часты перепады в настроении начальства и как важно не обращать на это внимания. Начальство не придает особого значения своим вспышкам, полагая, что капризы и раздражительность ему положены по рангу. Теремов молча принял упрек, отлаженным движением раскрыл папку с делами.

— Ну, чем порадуешь? Кто там еще скурвился, проворовался, погряз в пороке?

Голутвин осторожно распрямился в кресле. Годы давали себя знать: отложение солей, сколиоз, холецистит, Тело стало непослушным и, казалось, скрипело и скрежетало при всяком движении. До чего дожил: надо помогать рукой, чтобы забросить ногу на ногу. Стыд. Голутвин достал из ящика коробку с порошками, нащупал на телефонном столике стакан с водой. Запивая лекарство, брезгливо морщился.

— Такие дела, — сказал тяжело, с одышкой. — Послушай, Теремов, ты боишься старости?

Вопрос был задан с вызывающей прямолинейностью. Это показалось Теремову обидным. Как-никак почти шесть лет разницы. Голутвин мог бы и воздержаться от подобных вопросов.

— Я об этом не думал, — без энтузиазма ответил Афанасий Макарыч.

— Врешь. Мы все об этом думаем. Ты вроде года на три меня моложе?

— На шесть.

— Вот видишь. Хе-хе. — Голутвин скрипуче засмеялся. — А говоришь, не думал. Мои-то годы вон как помнишь. Значит, считаешь, Афоня. Просыпаешься каждое утро, и как укол бодрящего эликсира: я моложе Голутвина на шесть лет.

— Напрасно вы фантазируете. Ни о чем подобном я не думаю.