И вот – свобода

Люси не понимала, что затронула запретную тему. Она просто задавала наивные, детские вопросы. Тибаи – это что-то вроде рабыни? Нет, с рабством покончено, слава богу. Мона схватила новый сухарик, намазала его вареньем.

Он принялся цитировать Морраса, глаза его светились опасным огнем, дух кумира словно вселился в него. Рабство представляло собой очевидную опасность! И серьезную опасность! Оно увеличивало риск скрещивания рас, рождения метисов.

– Ты имеешь в виду изнасилования? – усмехнулась Мона.

Он нахмурил брови.

– Изнасилование рабынь было экономической мерой!

Гримаса исказила ее губы. Она впилась зубами в сухарик.

– А знаешь почему? Потому что это позволяло увеличить количество дешевой рабочей силы!

Эта мера, тем не менее, была идеологически не выдержана: увеличивая количество метисов, рабовладельцы совершали серьезную ошибку, отступая от принципа расовой чистоты. Тибаи засунула голову в дверь, проверяя, не нужно ли им чего-нибудь. Андре ее не заметил. Кофе остыл, он проглотил его одним глотком. Люси должна уяснить, что есть градация между расами. Вьеты не так уродливы и не так глупы, как черные. Но белые всегда будут гораздо выше, чем желтокожие.

– Ну все, довольно, хватит болтать! – Он встал из-за стола, вновь бодрый и жизнерадостный. – Я должен работать, чтобы прокормить свое маленькое семейство… – Чмокнул в щеку Люси, чмокнул в щеку Мону. – Не забывайте! У метисов может быть светлая кожа, но они никогда не станут белыми! – И захлопнул за собой дверь.

Люси доедала завтрак. Мона чувствовала себя опустошенной, измученной, усталой.

– Мам? А почему цветные люди тоже не могут быть белыми? – В школе ей объяснили, что белый – это такой цвет: трехцветный флаг состоял из голубого, белого и красного.

Сидя над чашкой чая, Мона шепнула ей, что не стоит ломать голову над всеми этими вопросами. Девочка возмутилась:

– Но ведь я уже большая!

Мать грустно улыбнулась:

– Это-то меня и беспокоит.

* * *

У меня ничего не получается. Слишком много бессонных ночей, слишком много воспоминаний, слишком много сомнений. Утрата Эвелин тащит за собой слишком много утрат, весь мир превращается в сплошную утрату, погружается в хаос. Я вновь углубляюсь в нашу переписку по имейлу и зависаю в ней часами. Ее энтузиазм вел меня; без нее я боюсь сделать хоть и книгу, да не ту, не о том. Я на той стадии работы, когда идеи теснятся в голове, горло перехватывает, дыхание обрывается. Я небеспристрастна. Ни один редактор не беспристрастен; об авторах даже не говорим. И когда я пытаюсь описать Эвелин, ее судьбу, ее необыкновенную мать, моя собственная недолгая жизнь неизбежно встает передо мною.

Моя мать – жительница острова Маврикий, натурализованная француженка. Я – француженка, натурализованная гражданка Маврикия. У нее – креольская смуглая кожа, усыпанная маленькими веснушками, черные волосы. У меня гораздо более светлая кожа – как у отца, родившегося на берегах Луары. У нас одна кровь, но разный цвет кожи. Часто случается, что нам не верят: «Не может быть, что это ваша дочь». Жестокость этих слов доходит не сразу.

На Маврикии у меня довольно странный статус: я слишком белая, чтобы считаться местной, при этом живу в слишком смуглой семье, чтобы все-таки не быть ею. В большинстве случаев вопрос цвета кожи, к счастью, здесь не поднимался. Но я всегда вспоминаю об этом человеке.

Бордо. Кур де л’Энтенданс, один из самых шикарных районов города. Мне было лет одиннадцать, я была здесь с матерью. Мы выходили из парфюмерного магазина, над Аквитанией сияло жаркое солнце, а он, надвинув на глаза кепку, навис над ней и проорал ей прямо в лицо: «Убирайся к себе на родину!» Это была ничем не оправданная агрессия: мы его никак не задели, мы даже не смотрели в его сторону. И эти слова набатом звучат в моей голове: «Убирайся к себе на родину», эту фразу слишком часто произносят, цитируют, преподносят под разными соусами, я вспоминаю, что на школьном дворе на перемене друзья в шутку произносили ее вместо «отвали». Мама тогда вытаращила глаза, она была ошеломлена, а я собрала все силы и метнула в этого типа неумелое, жалкое ругательство, которое нашла на дне потайного кармана души. В общем-то, это был первый раз, когда я поняла, что мою мать воспринимают как «иммигрантку».

* * *

Атмосфера в городе накалялась. Хо Ши Мин приобретал все больше сторонников, становился всеобщим кумиром. Его преданность делу борьбы за независимость находила отклик в сердцах вьетнамцев. Медленно, но верно вся страна становилась коммунистической. Люси чувствовала, что взрослые впали в панику. Нужно было разбираться, где «хорошие» вьетнамцы, верные Франции, а где ужасные вьетминовцы. Но как их распознать? Отец говорил: в душе одного желтого может таиться совсем другой.

Однажды утром, когда Люси играла с Тибаи, он внезапно распахнул дверь, схватил няню и вышвырнул ее наружу с криком:

– Я запрещаю вам приближаться к моей дочери!

Люси оцепенела. Мать, которая тоже была в комнате, тоже выглядела расстроенной. Что они сделали плохого? Тибаи хотела утешить ее, но Андре не разрешил: