И возмездие со мною

Камера притихла. Хотя компания уголовников во главе с лидером (Сергей Симонов по кличке Пушистый) и «держала зону», то есть верховодила в СИЗО, все знали, что ни Крутов, ни его приятель Федотов никому не подчинились, хотя и вели себя тихо. Поэтому уход одного из них резко менял соотношение сил в пользу Пушистого.

– Если не вернусь – держись! – сунул руку Ираклию Егор. – Не знаю, куда меня забросит судьба, но обещаю вернуться и выдернуть тебя отсюда, а заодно и посчитаться кое с кем.

– Не беспокойся за меня, – улыбнулся Ираклий. – Я здесь не задержусь, у меня тоже есть друзья на воле, в беде не оставят.

Крутов кивнул, исподлобья посмотрел на делающих вид, что они заняты игрой в карты, уголовников и вышел.

Его привели не в комнату следователя, как он ожидал, а в кабинет начальника милиции по фамилии Казанов, к которому, по рассказу Ираклия, не зря прилипла кличка Казанова: капитан очень был падок на женщин.

– Гражданин Крутов, – сухо сказал он, не поднимая головы от стола, за которым что-то писал. – Вы освобождаетесь из-под стражи под подписку о невыезде. До окончания расследования дела по убийству военнослужащего Джумагельдыева. Распишитесь.

Крутов посмотрел на тумбой стоявшего возле стола лейтенанта-омоновца, проявившего невиданное усердие при избиении подследственного, то есть его, Егора Крутова, перевел взгляд на капитана и молча подошел к столу, гадая, что бы это могло быть, какая сила заставила тюремщиков отпустить его. Взял ручку, расписался на постановлении.

– И не безобразничай, – растянул узкие губы в недоброй ухмылке лейтенант, – а то снова сюда угодишь и уже не выйдешь так легко.

Крутов забрал свои документы, протянул руку.

– Оружие.

– Что?

Лейтенант и начальник милиции переглянулись.

– Прошу вернуть табельное оружие: пистолет «волк» и нож. Имею разрешение на их ношение как сотрудник спецслужбы.

Сотрудником он уже не был, но об этом вряд ли знали в милиции.

Капитан поколебался, потом выдвинул ящик стола, достал чехол с бетдаггером, бросил на стол.

– Забирай. Пистолет пока побудет у нас, до окончания следствия.

Егор вынул «летучую мышь», заученно крутанул в пальцах, так что бетдаггер превратился в веер, сунул обратно в чехол.

– Девушка-соседка, которую вы забрали вместе со мной, еще здесь?

Представители власти снова переглянулись.

– Какое тебе до нее дело, полковник? Она кто тебе, жена, сестра, родственница?

– Я спросил.

Казанов налился темной кровью, подался вперед.

– Вы свободны!

– Иди, иди, – добавил лейтенант с пренебрежением, – залезь в свою деревню и сиди там тихо, как мышь.

– Приходи в гости, мурло, – сказал Крутов, открывая дверь. – Побеседуем. Да и сам жди гостей.

Вышел. Постоял секунду в коридоре под внимательным взглядом дежурного милиционера. Улыбнулся, вспомнив изречение поэта: «Нет, я не тот, кого вам заказали», – и подошел к дежурному.

– Извините, гражданин начальник, девушку из Ковалей, Лизу Качалину, выпустили или нет?

– Увезли, – буркнул милиционер.

– Куда?

– Почем я знаю? Вчера еще. Проходи, не задерживайся.

– Что ж, спасибо за информацию.

Размышляя, кто и куда увез Елизавету, почему его выпустили на свободу, Крутов вышел из милиции, постоял немного, с удовольствием подставив лицо солнцу, и решительно зашагал к станции. За линией железной дороги, на улице Пушкина, жил еще один его дядя, Иван Поликарпович, пришла пора навестить и его.

Ивану Поликарповичу Саковцу пошел семьдесят четвертый год, но был он стариком крепким и все еще продолжал столярничать в своей мастерской, пристроенной к собственному дому, зарабатывая на кусок хлеба починкой мебели, дверей, оконных рам и хозяйственной утвари. Но славился он не столько мастерством, сколько добротой и широтой души, в жизни не обидев ни одного человека. Ему всегда хотелось, чтобы никто ни на кого не обижался и всем было хорошо. Егора он встретил не хуже, чем если бы встречал любимого сына.

– Господи, Егорша приехал! – Ходил Иван Поликарпович плохо, хромал, кости левой ноги у него начали размягчаться, – болезнь по-ученому называлась: облитерирующий эндетерит, – но он скрывал свои боли от всех и даже пытался работать на огороде.

– Сколько лет, сколько зим! А мы уж думали, забыл нас совсем. Проходи, родной, проходи. Фруз, накрывай на стол.

Жену Ефросинью Павловну, тихую и незаметную, но неизменно приветливую, он звал Фрузой.